И он опять взялся за письмо. Внизу неинтересных новостей стоял postscriptum: «Дядю, я думаю, можно посвятить в наш проект: он настолько благоразумный человек, что поймет все выгоды этого брака. Но не забывай, что Pierre ничего не знает. Лукиан Трифонович говорит, что он Pierr'у писал „обиняком“, – я, впрочем, не понимаю этого слова».
Облепищева точно откровение осенило. Он с веселым видом оделся и позвонил.
– Доложите Алексею Борисовичу, что мне нужно говорить с ним, – приказал он своему лакею, элегантному парню с лицом из папье-маше и с pince-nez на борту фрака.
Волхонский с интересом ожидал графа в своем кабинете. Он никак не мог придумать, на что тому потребовалось это рандеву. «Уж не денег ли нужно, – предполагал он, – дела их, кажется, весьма неважны, а сегодня сестра ему писала», – и решил дать, но не более тысячи рублей. Но когда Мишель вошел и в коротких словах сообщил ему «мечтания maman, о которых она просила передать», Алексей Борисович приятно изумился. Он, правда, не показал своей радости и даже промолвил с небрежением:
– Но, мой милый, ведь они же костромские мужики!
Но когда Мишель стал доказывать ему, что, во-первых, – они не мужики, а Лукьян Трифоныч такое же «его превосходительство», как и воронежский губернатор, и что вообще при лукавинском многомиллионном состоянии эти устарелые толки о породе, по меньшей мере, не тактичны, – Волхонский внимал этим доказательствам с любовной готовностью.
– Но как Петр Лукьяныч? – спросил он.
– О, Pierre, несмотря на эту свою положительность, спит и видит себя в родстве с нами, – сказал граф.
– Да… – в задумчивости произнес Алексей Борисович, – и, кажется, это дело с заводом ему по душе… Но ты поговори с ним, мой милый! – добавил он и, когда граф вышел, так и расплылся в пленительных мечтах. В его воображении вставала галерея картин на манер Боткинской в Москве, о которой он вздыхал как еврей о земле обетованной (Третьяковская не удовлетворяла его европейским вкусам). Он представлял себе обширную залу в два света, всю сплошь увешанную произведениями Мейссонье, Белькура, Коллера, Макарта, Виллемса, Коро, Фортуни… Затем мысли его уносились дальше. В Волхонку собирались туристы, художники, музыканты, литераторы. Все они находили приют в отеле, изящно и характерно отделанном в особом, «волхонском» стиле. Все они собирались вокруг Алексея Борисовича и устраивали пикники, беседы, parties de plaisir[19],– литераторы читали свои произведения, музыканты играли, художники рисовали в альбомах; скульпторы и те лепили маленькие статуэтки и оставляли их на память хозяину… И все с внимательнейшей чуткостью прислушивались к тонким замечаниям Алексея Борисовича и благоговейно поникали перед ним. Иногда в этом кружке появлялась Варя. Она вносила с собой пикантное и восторженное настроение. Изящная, великолепная, обворожительная, она повсюду зажигала сердца. Поэты слагали ей сонеты, фельетонисты описывали ее костюмы, художники писали с нее картины, музыканты посвящали ей серенады и вальсы…
Граф застал Лукавина за чтением газетных объявлений.
– Как тебе не стыдно! – воскликнул он.
– Чего стыдиться-то? – с недоумением произнес Петр Лукьяныч.
– Да кто же читает объявления?
– А что же, по-вашему, читать? (Несмотря на то, что Облепищев давно уж говорил ему ты, он все еще не решался следовать его примеру.)
– Ну, передовую статью, фельетон, хронику.
Лукавин тряхнул волосами.
– Что до хроники – я ее прочел, – сказал он. – А передовые статьи да фельетоны – неподходящее дело, Михайло Ираклич!
– Как неподходящее?
– Да так-с… Положительности от них никакой нет. В объявлении я что вижу: ежели продается карета, так уж она продается, сдается квартира по случаю – так сдается… А теперь вы возьмите фельетон ваш: вон какой-то барин за женский вопрос распинается. Ну и распинайся он до скончания веков, а все-таки по его не сделается. Так и в передовой статье: джут! джут!.. Джут, точно, дело интересное, да решит-то его господин министр финансов. Скажите же на милость, зачем я буду читать ее, эту передовую статью!
– Ну, логика, – усмехаясь, сказал Облепищев. – Как это ты с такой-то логикой да не женился до сих пор!
– И женюсь, – шутливо ответил Лукавин, – вот погодите: найду девицу, чтобы восемь пудов тянула, и сочетаюсь.
– И миллион приданого?
– Ну – миллион! С одним весом возьмем.
– Почтенный идеал, – насмешливо сказал граф и вдруг игриво ткнул Петра Лукьяныча в живот, – ведь балаганничаешь все, Пьерка, – воскликнул он, – смотри, не к туше пламенеет твое сердце, а к моей кузине!
Лукавин ухмыльнулся.
– Барышня важная, – вымолвил он, – не для нас только.
– Да ты бы приволокнулся?
Но Петр Лукьяныч даже несколько рассердился.
– Что городить! – сказал он. – Варвара Алексеевна принца ожидает.
– Напрасно ты, – совершенно серьезно возразил Облепищев, – я, по крайней мере, думаю, что ты ей очень нравишься.
– А разве она что-нибудь говорила? – живо отозвался Лукавин.
Облепищев засмеялся.
– Сказалось сердечко! – пошутил он (внутри же себя подумал: «Какой я, однако, пошляк!»).
– Вот что, Михайло Ираклич, – решительно произнес Петр Лукьяныч, придвигаясь к графу, – будем говорить прямо: барышня мне больно по душе. Приданого мы не токмо с Алексея Борисыча – ему сахарный завод выстроим. Дело для нас пустяковое. И папаша не прочь. А с тобой (графа кольнула эта неожиданная фамильярность), с тобой мы сделаемся по-дружески: ежели понадобится кредитец на парижского Ротшильда, мы это и без папаши устроим.
Граф оскорбился.
– Ты, Pierre, напрасно думаешь… – начал он.
Но Лукавин встал и по-приятельски ударил его по плечу.
– Будет толковать, – сказал он, – сочтемся – люди свои!
Тогда Облепищев пожал плечами и подумал: «А и в самом деле не стоит с ним церемониться!» Спустя немного он рассказал ему, что и Волхонский на их стороне и что все дело теперь только за Варей.
– Только! – насмешливо воскликнул Лукавин и озабоченно почесал в затылке. Облепищев же вышел от него скучный и взволнованный и долго терзал рояль надрывающими звуками шопеновской мазурки.
Что-то странное совершилось с Варей. Она так весело болтала и шутила, так была оживлена и подвижна, когда вечером сошла в гостиную, что Алексей Борисович даже с удивлением посмотрел на нее. Но он не приметил особого выражения тупой и мрачной тоски, иногда появлявшейся в ее взгляде, и остался очень доволен: тот меланхолический вид тихой и романтической грусти, который ему некогда так понравился в девушке, теперь уже окончательно не подходил к его целям.
Впрочем, и на всех это Варино настроение подействовало очень хорошо. Все как-то вдруг сделались остроумны, и общий разговор закипел точно игристое вино. Один только Захар Иваныч был недоволен; как нарочно, он для этого вечера принес с собою чисто и красиво переписанный проект, в котором выгоды и удобства сахарного завода были изложены с вопиющею убедительностью. Чтобы предъявить его, он только ждал обычного разделения общества – когда граф уходил к рояли и заводил с Варей нескончаемые разговоры, перемежая их длинным целованием ее рук, а Волхонский с Лукавиным присоединялись к Захару Иванычу. Но теперь нечего было и думать об этом разделении. «Эка разошлась!» – с досадой помышлял он, наблюдая за смеющейся Варей, которая расспрашивала Лукавина, как он, не зная английского языка, ездил в Англию. И Петр Лукьяныч, покинув вечную свою сдержанность и беспрестанно сверкая ослепительными своими зубами, как бы нарочно выдумывал комичные подробности, представлял в лицах мимические свои переговоры с извозчиком в Лондоне, смешно намекал, к какому неожиданному результату эти переговоры привели… А Алексей Борисович быстро подхватывал тему и вспоминал свои похождения в Венеции, свои попытки объясняться с гондольерами на языке Горация и Овидия Назона (по-итальянски он не знал).
Не отставал и Облепищев. С мечтательной улыбкой, составляющей странную противоположность пикантному предмету речи, он ворошил свои мадридские воспоминания; рассказывал, как его едва не поколотил буйный тореадор, при котором он непочтительно отозвался о способности Сант-Яго Компостельского исцелять вывихнутые члены… Но и Захар Иваныч недолго сидел одиноким. Варя быстро посмотрела на него и спросила о здоровье парового плута. Это возбудило любопытство. Тогда Варя в забавных выражениях представила неудачу опыта, насмешки крестьян, жалостное смущение Захара Иваныча. И сама хохотала как безумная. Захар Иваныч оправдывался так же неповоротливо, как и ходил, и путался в фразах точно в тенетах.
Но Варя не дождалась окончания этих неуклюжих оправданий.
– Ах, messieurs, давайте танцевать кадриль! – воскликнула она и с лихорадочной поспешностью вскочила с места. Алексей Борисович запротестовал. Тогда она бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки, умоляя.
