Она не могла простить себе шутки, показавшей, что ей известна тайна всей этой истории, к которой она не хотела иметь отношения. И так как Пиппо продолжал упрашивать ее, то она сказала ему, наконец:
– Дорогой мой мальчик, я, может быть, действительно, оказала бы тебе большую услугу, если бы сообщила имя особы, которая вышила для тебя этот кошелек: она одна из первых красавиц Венеции и принадлежит к высшей знати; это все, что я могу сказать тебе; довольно с тебя и этого. При всем моем желании исполнить твою просьбу, я должна молчать. Я не хочу совершать бесчестного поступка и не выдам вверенной мне тайны; я открою ее только тогда, когда мне поручат это.
– Но вы можете быть уверены, дорогая крестная, что если скажете это мне одному…
– Понимаю, понимаю, – оборвала его синьора Доротея, и так как, несмотря на свою важность, она не лишена была некоторого лукавства, то прибавила:
– Ты ведь иногда пишешь стихи; не сочинишь ли ты сонет на эту тему?
Видя, что он ничего не добьется. Пиппо перестал упрашивать синьору Доротею, но его любопытство было, разумеется, крайне возбуждено. Он остался обедать у судьи Паскалиго, не решаясь уйти от своей крестной, в надежде на то, что прекрасная незнакомка посетит ее вечером. Но он видел только мантии сенаторов и высших сановников республики.
На закате солнца молодой человек оставил общество и пошел посидеть в рощицу. Он обдумал план действий и решил, прежде всего, получить от Бианкине кошелек обратно, а затем последовал совету, который сеньора Доротея дала ему, шутя, и сочинить сонет по поводу своего приключения. Он решил отдать сонет крестной матери, – будучи уверен в том, что она покажет его прекрасной незнакомке, не желая откладывать дела в долгий ящик, он начал немедленно приводить свой двойной план в исполнение.
Оправив камзол и надвинув берет набекрень, Пиппо взглянул на себя сначала в зеркало, чтобы убедиться достаточно ли он интересен, так как его первой мыслью было снова обольстить Монну, притворившись влюбленным, и уговорить ее отдать кошелек, – но вскоре он отказался от этого плана; таким путем он только оживил бы страсть этой женщины и приготовил бы новые мучения. Пиппо принял противоположное решение и побежал к ней, прикинувшись взбешенным. Он приготовился сделать ей ужасную сцену и так запугать ее, чтобы она, наконец, оставила его в покое.
Монна Бианкине была одна из тех белокурых венецианок с черными глазами, интриги которых всегда считались опасными. Она ничего не посылала Пиппо с тех пор, как он нелюбезно обошелся с ней, и, без сомнения, обдумывала тем временем обещанную месть. Необходимо было нанести решительный удар, чтобы отвратить от себя возможную беду. Монна собиралась идти куда-то, когда молодой человек явился к ней; он остановил ее на лестнице и принудил вернуться в комнаты.
– Несчастная! – воскликнул он, – что вы сделали? Все мои надежды рухнули теперь, ваша месть удалась!
– Боже мой! что же случилось с вами? – спросила удивленная Монна.
– Как будто вы не знаете? Где кошелек, о котором вы сказали, что он прислан вами? Неужели вы осмелитесь упорствовать во лжи?
– Не все ли равно, лгала я или нет… Я не знаю, где этот кошелек.
– Ты умрешь, если не отдашь его мне, – вскричал Пиппо, бросаясь к ней. И, не обращая внимания на новое платье, в которое только что нарядилась бедная женщина, он сорвал с ее груди покрывало и приставил к сердцу кинжал.
Бианкине подумала, что он хочет ее убить, и стала звать на помощь, но Пиппо заткнул ей рот платком и прежде всего, заставил-таки вернуть ему кошелек, который она к счастью, сохранила. – Ты сделала несчастной могущественную семью, – сказал он ей затем, – ты смутила спокойствие одного из знатнейших домов Венеции! Трепещи! Этот грозный дом не спускает с тебя и с твоего мужа глаз; за каждым вашим шагом следят. Синьоры Ночи записали твое имя в свою книгу; подумай о подземельях Дворца Дожей. Если ты обмолвишься хоть единым словом о страшной тайне, в которую ты проникла благодаря своему лукавству, то весь твой род исчезнет с лица земли!
Он вышел с этими словами, а, как известно, в Венеции нельзя было произнести ничего ужаснее. Венецианский согtе maggiore не знал пощады, и его тайные аресты вселяли такой ужас, что заподозренные считали себя вычеркнутыми из списка живых. Так именно взглянул на дело муж Бианкине, синьор Орио, которому она передала, умолчав кое о чем, угрозу Пиппо. Правда, она не знала, почему над их головами собралась гроза, но меньше всего знал это сам Пиппо, так как все это было его фантазией. Но синьор Орио рассудил, что не зачем доискиваться причин, которые навлекли на них гнев верховного судилища, и что гораздо важнее спастись от него. Он не был уроженцем Венеции; его родители жили на материке; на следующий же день он сел со своей женой на судно, и больше о них не было ни слуху, ни духу. Таким образом, Пиппо удалось избавиться от Бианкине и отплатить ей сторицей за шутку, которую она сыграла с ним. Она всю свою жизнь верила, что какая-то государственная тайна была, действительно, связана с этим кошельком, и так как в этой странной истории все с начала до конца было темно для нее, то она была вынуждена ограничиться одними догадками. Родственники господина Орио обсуждали это событие в тесном семейном кругу и, в конце концов, остановились на следующей басне, казавшейся им достаточно правдоподобной.
Одна высокопоставленная дама увлеклась Тицианелло, т. е. сыном Тициана, который был влюблен в Монну Бианкине, и, само собой, разумеется, безнадежно. Эта дама была никто иная, как супруга самого дожа; она вышила для Тицанелло кошелек и, понятно, страшно разгневалась, когда узнала, что тот подарил его Бианкине.
Такова была семейная легенда, которая рассказывалась потом в маленьком домике господина Орио в Падуе.
Довольный успехом своего первого предприятия, наш герой решил приняться за второе и сочинить сонет для своей прекрасной незнакомки. Странная комедия, в которой он был одним из действующих лиц, волновало Пиппо помимо его воли, – и он быстро набросал несколько строк, в которых чувствовалось неподдельное вдохновение. Надежда, любовь, тайна, – все эти обычные выражения поэтов так и полились из-под его пера. – «Но, по словам моей крестной, – подумал он, – я имею дело с одной из знатнейших и красивейших дам Венеции: я должен говорить с ней самым почтительным тоном».
Пиппо зачеркнул написанное и, переходя от одной крайности к другой, подобрал несколько звучных рифм, в которые постарался облечь, – что удалось ему не без труда, – чувства, которые должны возбуждать одну из знатнейших и красивейших дам. Слишком смелую надежду он заменил робким сомнением, вместо тайны и любви он говорил теперь об уважении и признательности. Не имея возможности воспеть чары женщины, которой он никогда не видел, Пиппо осторожно употребил несколько неопределенных выражений, которые могли бы быть применены к любому лицу. Словом, после двух часов усиленного труда он сочинил дюжину сносных стихов, весьма гармоничных, но совершенно бессодержательных.
Он переписал их набело на листе превосходного пергамента и нарисовал на полях птиц и цветы, которые тщательно раскрасил. Но когда, окончив работу, он перечитал стихи, то немедленно выбросил их за окно в канал, огибавший дом.
«К чему все это? – спросил он себя, – ради чего я буду разыгрывать эту комедию, раз мое сердце молчит?»
Пиппо взял мандолину и стал ходить по комнате взад и вперед, перебирая струны и напевая старинную арию, сочиненную на сонет Петрарки. Через четверть часа он остановился; сердце его усиленно билось. Он не думал более ни о приличиях, ни о впечатлении, какое может произвести его поведение. Кошелек, который он отнял у Бианкине и принес, как победный трофей, лежал перед ним на столе; Пиппо взглянул на него. «Этот кошелек, – подумал он, – несомненно сделан руками женщины, которая любит и умеет любить; это – долгий и нелегкий труд; эти тонкие и яркие узоры требуют большой затраты времени; во время работы она думала обо мне. В записке, присланной вместе с кошельком, заключается дружеский совет, и нет ни одного двусмысленного слова. Это вызов, брошенный влюбленной женщиной; если даже она думала обо мне только один день, – все равно, надо иметь мужество поднять перчатку».
Пиппо снова сел за работу и почувствовал такой прилив страха и надежды, берясь за перо, какого не испытывал при самых крупных ставках в игре. Без всякого усилия, не останавливаясь, он набросал сонет; вот близкий перевод его:
Ребенком прочитал Петрарки я творенья,
О, если б славы той хоть части я достиг!
Поэт в любви, любовник в песнопенье,
Земной язык богов лишь он один постиг.
О, только он один мог уловить тот миг,
Биение сердец, бегущее мгновенье.
И на алмазе он с улыбкою привык
Стилетом золотым чертить их отраженье.
Слова участья мне вчера прислала ты.
О, помни обо мне. Пускай мои мечты —
Твои слова любви – бегущий день погубит.
Петрарка сердцем я, но гения объять
Его не в силах. Я могу лишь руку дать
Тому, кто призовет, и жизнь тому, кто любит.
Пиппо отправился на другой же день к синьоре Доротее. Оставшись с ней наедине, он положил ей на колени свой сонет и сказал:
