– Престиж твоей жалкой гостиницы! – гремел он. – Где будет этот престиж, если я возьму и расскажу англичанам и американцам – всем, кого я знаю, до одного! – как ты обошлась в своем доме с их соотечественницей! Как ты думаешь, очень поможет тебе твой престиж, если доктор Хилари поставит позорное клеймо на твою дверь? Я тебе говорю: не поможет! И в следующем году ни один иностранец не съест и тарелку макарон под твоей поганой крышей! Я пропечатаю тебя и твое поведение во всех иностранных газетах – в «Фигаро», и «Галиньяни», и в «Швейцарских ведомостях», и в той английской, которую читает вся аристократия, и в нью-йоркской «Геральдо», которую внимательно читают все американцы…
– О, доктор… простите меня… я сожалею, что сказала… я в отчаянии…
– Я развешу объявления на вокзалах, – неумолимо продолжал доктор, – я попрошу моих пациентов написать всем их друзьям и предостеречь их, чтобы они не останавливались в твоем полном блох «Дель Мондо». Я извещу все пароходные компании в Генуе и Неаполе. Ты увидишь, что из этого выйдет, – клянусь, увидишь!
Повергнув таким образом мадам Фрюлини во прах, доктор соблаговолил перевести дух и выслушать ее мольбы о пощаде, а вскоре снова появился в комнате вместе с ней, на этот раз рассыпающейся в извинениях и уверениях, что дамы неверно истолковали ее слова, что она хотела всем только добра, что у нее не было ни малейшего намерения обеспокоить или обидеть их и что сама она и весь персонал гостиницы к услугам «маленького ангела». После этого доктор с выражением презрительной терпимости отпустил ее и взялся за ручку двери, ведущей в комнату Эми. Дверь была заперта!
– Ах, я забыла! – воскликнула Кейти со смехом и достала ключ из кармана.
– Вы ге-ро-иня, мадемуазель! – сказал доктор. – Я видел, как вы стояли перед этой тигрицей, и глаза у вас были как у фехтовальщика, следящего за рапирой противника.
– О, она держалась так мужественно и так помогла мне! – воскликнула миссис Эш, порывисто целуя Кейти. – Ты, Нед, и представить не можешь, как она поддерживала меня в эти недели и как облегчала мою жизнь.
– Вполне могу, – заверил Нед, бросив полный теплоты и благодарности взгляд на Кейти. – Я охотно поверю всем добрым словам о мисс Карр.
– Но где же были вы все эти недели? – спросила Кейти, чувствуя себя смущенной этим потоком комплиментов. – Нас так удивляло, что от вас нет никаких известий.
– Я был в десятидневном отпуске и охотился на муфлонов[122] на Корсике, – объяснил мистер Уэрдингтон. – Телеграммы и письма Полли я получил лишь позавчера и отправился в Рим, как только смог получить разрешение продлить мой отпуск. Очень жаль, что я не мог приехать сразу. Я всегда буду сожалеть об этом.
– Теперь, когда ты приехал, это неважно! – сказала сестра, прислонившись головой к его плечу с выражением облегчения и спокойствия, которое было приятно видеть. – Теперь все пойдет хорошо, я уверена.
– Кейти Карр была сущим ангелом для меня, – заметила она в разговоре с братом, когда они остались наедине.
– Молодец девушка! Я застал заключительную часть этой сцены с хозяйкой гостиницы, и – честное слово! – мисс Карр была великолепна. Я и не думал, что она может выглядеть такой красавицей.
– Пейджи уже уехали из Ниццы? – спросила сестра без всякой видимой связи с его словами.
– Нет… Во всяком случае, в четверг они еще были там, но, кажется, их отъезд был назначен на сегодня, – небрежно отозвался мистер Уэрдингтон, но лицо его омрачилось.
Он не мог забыть небольшую сценку, имевшую место перед самым его отъездом из Ниццы. Он сидел в Английском саду с Лили и ее матерью, когда ему принесли телеграммы сестры, и он прочитал их вслух, отчасти для того, чтобы объяснить, почему он вынужден немедленно покинуть дам и почему вечером не состоится прогулка в экипаже, о которой они только что договорились. Неприятно, когда ваши планы срываются, и, так как ни миссис Пейдж, ни ее дочь не питали никаких чувств к маленькой Эми, не было ничего удивительного в том, что они испытали прежде всего разочарование. И все же этим нельзя было оправдать вырвавшееся у Лили восклицание: «Вот досада!» И хотя она тут же пожалела о своей неосмотрительности и выразила приличествующее случаю сочувствие и надежду, «что бедняжке скоро станет лучше», дядя Эми не мог забыть покоробившей его фразы. Она завершила длительный процесс освобождения из-под власти чар, а так как случается иногда, что сердца после разочарования в одной любви быстро предаются другой, миссис Эш была не так уж неразумна, когда сделала благоприятные для своих смутных сестринских надежд выводы из его очевидного восхищения храбростью Кейти и неожиданно пробудившегося внимания к ее приятной внешности.
Но ни нежным чувствам, ни сватовству не могло быть и места, пока жизнь Эми все еще висела на волоске. Всем троим нашлось немало дел в следующие две недели. Лихорадка не отступила и на двадцать первый день. Началась еще одна неделя мучительного ожидания. С каждым днем опасные симптомы становились все менее выраженными, но каждый день был отмечен и потерей сил у ребенка, так долго подвергавшегося тяжелому испытанию. Эми была теперь в полном сознании и лежала спокойно, много спала и редко говорила. Не оставалось ничего иного, кроме как ждать и надеяться, но пламя надежды едва теплилось порой, когда огонек маленькой жизни дрожал, словно готовый погаснуть, как светильник под порывом ветра.
Иногда мистеру Уэрдингтону удавалось уговорить сестру выйти вместе с ним на улицу – проехаться или прогуляться пешком на свежем воздухе, которого она так долго была лишена, и раз или два он убедил Кейти сделать то же самое, но каждому из них, казалось, было тяжело надолго оставлять свое место у постели Эми.
Близкие отношения складываются быстро, когда людей объединяет общая тревога и они изо дня в день разделяют опасения и надежды друг друга, говорят и думают об одном и том же. Веселый молодой офицер в Ницце, так мало значивший в жизни Кейти, исчез, а занявший в Риме его место добрый, заботливый, мягкосердечный мужчина был в ее глазах совершенно другим человеком. Кейти начала считать Неда Уэрдингтона другом, от которого можно ждать помощи, понимания и сочувствия и к которому можно с уверенностью обратиться в случае необходимости. Она чувствовала себя с ним вполне непринужденно, просила сделать то или это, прийти и помочь ей или, напротив, уйти – и все это так же свободно, как если бы перед ней был Дорри или Фил.
Он же со своей стороны нашел чарующей эту непринужденную близость. После недолгого увлечения прекрасной Лили сама непохожесть Кейти на ее кузину привлекала его к ней. Эта непохожесть заключалась, среди прочего, в том, что Кейти была искренней во всем, что говорила и делала. Окажись на ее месте Лили, она, вероятно, тоже помогала бы миссис Эш и заботилась об Эми, но мысли о себе пронизывали бы все, что она говорила и делала, а необходимость следить за тем, чтобы неизменно выглядеть изящной и привлекательной, определяла бы ее поведение даже в чрезвычайных обстоятельствах.
Кейти же, напротив, поглощенная насущными заботами, обращала мало внимания на то, как она выглядит или что думают о ней другие. Привычка к аккуратности заставляла ее раз в день уделять время тщательному туалету – она причесывалась, приводила в порядок одежду, что было ее обыкновением, – но, отдав эту дань личным удобствам, она уже больше не обращала внимания на свою внешность. Она изо дня в день надевала все то же старое серое платье, которое Лили ни за какие сокровища не надела бы и на полчаса – таким непривлекательным оно было. Но лейтенанту Уэрдингтону нравилось и это серое платье, как нечто, составляющее часть самой Кейти. А если ему случалось принести розу, чтобы оживить мрачную неподвижность комнаты больной, и Кейти прикалывала цветок к своему платью, сразу казалось, что она наряжена, чтобы покорять сердца. Красивые платья очень хороши на красивых людях – они действительно играют важную роль в нашем странном маленьком мире, но уверяю вас, дорогие девушки, права женщины на внимание влюбленного никогда не установлены более ясно и недвусмысленно, чем тогда, когда он перестает замечать или обдумывать, во что она одета, и безусловно принимает ее наряд, каков бы он ни был, как часть дорогого ему человеческого существа, которое стало или становится для него лучшим и самым прелестным на свете.
Серое платье сыграло свою роль и в ту долгую, тревожную ночь, когда все они сидели и, затаив дыхание, ожидали, к лучшему или к худшему изменится состояние дорогой Эми. В полночь зашел доктор и снова ушел, чтобы вернуться на рассвете. Миссис Свифт сидела, суровая и бдительная, возле подушки больной, иногда поднимаясь, чтобы коснуться лба девочки, пощупать пульс или влить ей в рот ложку бульона или лекарства. Двери и окна были распахнуты, чтобы дать доступ в комнату свежему воздуху. В смежной комнате все было тихо. В углу за ширмой горела тусклая лампа, заправленная оливковым маслом. Миссис Эш лежала на диване, закрыв глаза и перенося напряжение ожидания в полном молчании. Брат сидел рядом с ней, держа в своей руке ее горячие руки, нервные движения которых были единственным, что говорило о вздымающихся в ее душе надежде и страхе. Рядом в большом кресле отдыхала Кейти; ее печальные глаза были устремлены на маленькую фигурку Эми, смутно различимую в полутьме; она следила за каждым звуком, доносившимся из комнаты больной.
