глазами стоит горестное лицо матери, а в ушах звучит ее тихий печальный голос… Он еще долго будет звучать:
— Сдается мне, Гена, вижу я тебя в последний раз…
За бортом возбужденно закричали чайки, — кок вывалил им в воду остатки вчерашней картошки, умудрившейся за ночь закиснуть, — картошка, конечно, не рыба, но тоже еда, вот чайки теперь и матерились громко, чтобы ухватить какой-нибудь кусок побольше и послаще. Крикливые пустые птицы, хотя и красивые. Геннадий их недолюбливал: рыбы они съедают столько, сколько вытаскивает ее из воды весь траловый флот Дальнего Востока. А может, и больше.
— Чего молчишь, Алексаныч? Размышляешь про себя, что жизнь — не только борьба, но и другие виды спорта?
Геннадий нашел в себе силы улыбнуться.
— Насчет дел… Ну что тебе сказать? На двенадцать вряд ли потяну, на шесть — грешно, на небесах не поймут, решат, что поддаюсь унынию… Так что считай, Иван, дела мои соответствуют владивостокскому времени — пятнадцати ноль-ноль.
— А здоровье как?
— Не дождутся.
Чайки за бортом стали кричать громче. У одной из них был скрипучий железный голос, способный вызвать под лопатками сыпь, влияющий на работу сердца, от ведьминского скрипа этого делалось холодно.
— Вот матрешки с дырявыми глотками. — Охапкин выругался. — Они чего, стекло жрут, раз голоса у них с таким визгом?
— Может, и стекло. Ты видел, на берегу грязные бутылки валяются? Это их продукция.
— А может, не продукция, а еда…
Тут Охапкин увидел, что из мусорного ящика торчит хвост промасленной веревки, выдернул его и, спешно переместившись на другой борт, к галдящим чайкам, громко хлопнул в ладони.
На мгновение, как по команде, установилась тишина, после паузы чайки также будто по команде, стадом, брызгаясь водой, взвились вверх. Охапкин выждал несколько секунд и швырнул промасленный обрывок вверх. Чайки разом среагировали на него, четыре или пять чаек в тот же миг сбились в клубок, но победила только одна, вывалилась из клубка с победным криком, очень похожим на собачье гавканье и, судорожно заглатывая на лету добычу, понеслась в сторону, подальше от своих настырных товарок.
— Вот она, формула сегодняшнего времени, — глубокомысленно произнес Охапкин, поднял указательный палец правой руки, — главное — заглотить. А чего ты заглотил, какой кусок, — золота или, может быть, не золота, а слюды, пластмассы, либо обломок сортирной швабры, — неважно. Главное, ты стал собственником.
Прав был Охапкин, очень даже прав, и от этой простой мысли, от осознания того, что происходит вокруг, делалось грустно. Неужели вся эта недобрая, дурно пахнущая муть не уплывет вместе с отбросами и в воздухе не сделается чище?
Чайка, дергая на лету лапами и этим помогая себе, наконец-то проглотила пеньковую закуску и вновь издала победный крик, смахивающий на собачий лай.
— Это она тебе, Иван, спасибо говорит за вкусное блюдо, — на лице Геннадия возникла и тут же исчезла улыбка.
5
Еще раз увидел Геннадий материнскую восьмиэтажку, когда рефрижератор, сыто постукивая машиной, покидал бухту Диомид и проплывал мимо мыса Чуркина, расталкивая носом разный мусор, плавающий в зеленой игривой воде. Москалев отер ладонью глаза и долго вглядывался в ярко освещенный солнцем высокий взгорбок — не появится ли там мать? Нет, мать не появилась, дом ее, показавшийся Геннадию каким-то пустым, незаселенным, медленно уплыл назад.
Впереди их ждала долгая дорога, болтаться в морях-океанах предстояло дней сорок, а может, и пятьдесят, к этому законному, рассчитанному по картам времени надо было добавить время дополнительное… Это время специально отводилось в расчетах для непогоды, штормы и бури, которые обязательно встретятся им в пути, и рефрижератору придется пережидать океанскую хмарь где-нибудь в тихой островной бухте.
После того как они пересекут экватор, штормов будет много больше — ведь на той стороне земли стоит уже не лето, а зима, июль вообще считается суровым зимним месяцем. Где-нибудь на юге Чили сейчас идет снег. А лезть напролом в шторм с громоздким грузом — это все равно, что собственную голову-бестолковку подставлять под висящий на непрочном гвозде топор…
Только тут Геннадий заметил, что на мысе Чуркина много зелени, как на каком-нибудь африканском островке, и жарко сегодня очень: на открытом солнце стоять непросто, пропарить может так, что пища в желудке скиснет очень быстро, хотя вареный картон, из которого делается современная колбаса, скисать не должен…
Интересно, как он выглядел, неведомый флотский офицер с простой фамилией Чуркин, чьим именем назван центральный городской мыс?
Москалев даже не засек, как рядом с ним оказался Баша — ну будто дух бестелесный вытаял из ничего, из воздуха, из туманных клубов пространства, стукнул кулаком по боку одного из катеров, прислушался к отзвуку удара.
— Ты чего? — спросил Геннадий.
— Да так, колдую понемножку, монетку в воду бросил, чтобы мы вернулись целыми, — серьезно ответил Баша, губы у него дрогнули. — Хотел еще монетку бросить, да жалко стало — денег и так нету.
— На огороде денежку под картофельный куст не зарыл?
— Зарыл. Но на Чили у меня надежды все-таки больше, чем на картофельные клубни.
— Даже если ты посадишь картошку на легендарной Миллионке, где щетина превращается в золото?
— Даже если так, Алексаныч.
Баша хотел сказать что-то еще, но не успел — рефрижератор догнала крупная чайка с оттопыренным зобом, проорала что-то. Голос был знакомый — очень походил на собачье гавканье.
— Ба-ба-ба, да это та же самая чайка, которую Иван веревкой накормил.
— Я ее узнал. Прилетела добавки просить.
— Толя, как бы не так, — предостерегающе проговорил Геннадий, но сделать что-либо не успел: чайка стремительно снизилась и выплеснула на людей содержимое своего брюха.
Промазала. Москалев оттолкнул Башу в одну сторону, сам отпрыгнул в другую, — оказался проворнее чайки, вонькая жидкая начинка звучно шлепнулась на палубу, рассыпалась брызгами по нагретому солнцем железу.
— Я тебе сейчас хвост откручу, — Баша погрозил чайке кулаком, — и лапы из задницы вырву! Подожгу из ракетницы, стервятница ты гитлеровская, — будешь знать! На всю оставшуюся жизнь…
Чайка в ответ что-то зло пролаяла, сделала круг над рефрижератором, но бомбить ей было уже нечем, боезапас израсходован вчистую, и отправилась домой, в бухту Диомид.
— Как бы она где-нибудь не заправилась и не вернулась с новой крылатой ракетой…
— Поленится лететь. Мы уйдем далеко.
— К этой поре она как раз веревку переварит… Ты представляешь, что за заряд у нее будет, а? Тайфун!
Баша лишь покачал головой.
— Раньше я считал, что чайка — обычная бесполезная птица, а она еще и злопамятная… Тьфу!
В море было тихо, рефрижератор шел быстро, было даже слышно, как с прощальным усыпляющим звоном струится за бортом вода, рождает
