Шолом-Алейхем - Мальчик Мотл

Чего только Эля не умеет? Вы не смотрите на то, что в нем чуть душа держится. Наш друг Пиня уже несколько раз упрекал моего брата в том, что его шампанское обладает одним только качеством – оно холодное. А вообще оно никуда не годится. Ничуть не сладко! На это мой брат отвечает: если это шампанское никуда не годится, отчего же Пиня по целым дням его хлебает?

– А что тебе, если я хлебаю? – говорит Пиня. – Сколько может выпить человек? Если я буду пить подряд с утра до ночи, – и то не знаю, выпью ли я на один никель.

Тут вмешивается Броха и говорит, что никель тоже на улице не валяется. Тогда заступается за своего мужа Тайбл и заявляет, что ее Пиня – такой же компаньон в деле, как и Эля, а компаньон может, кажется, позволить себе израсходовать иной раз никель?

Хорошо, что мама сидит тут же. Она говорит, что если бы ее озолотили, она бы и за грехи свои даже не притронулась к этому американскому напитку, который выглядит, как сивуха, и от которого тошнит!

Все смеются и поневоле перестают говорить друг другу колкости.

Позднее, в середине лета, когда поспевают арбузы, мы делаем еще лучший бизнес. Мы разрезаем арбуз на много кусков и получаем по сенту за кусок. Если попадется удачный арбуз, его превращают в золото. И несколько кусков еще остаются на столе. Тогда у нас хороший ужин. Потому что нарезанный арбуз нельзя оставлять на следующий день: от него остается месиво. Вот мы, то есть я, мой товарищ Мендл и Пиня, молим бога, чтобы оставалось как можно больше кусков…

Однако все это такие вещи, которые хороши в свое время. Пройдет лето, кончится сезон – и конец шампанскому и арбузам! Зато сигареты – это товар, не знающий никаких сезонов. Сигареты продаются круглый год, и мы на этом совсем неплохо зарабатываем. Сигареты бывают разные. Есть по сенту за штуку, а есть и дешевле – две штуки за сент. Сигареты – это тоже такой предмет, которым иной раз полакомиться можно, покурить тайком, чтобы никто не видал.

И надо же однажды случиться так, что я утащил сигаретку и мы с моим товарищем Мендлом ее закурили. Я потяну, и он потянет. И все прошло бы благополучно. Но существует на свете Броха. Надо было ей пронюхать, что мы курим сигаретку. Она пошла и доложила Эле. Тогда мой брат задал мне такую сигаретку, что я ее до сих пор помню! Дело было даже не столько в сигаретке, сколько в том, что это случилось в субботу.[65] Сын кантора Пейси курит в субботу – за это убить бы следовало! Тут даже мама добавила, что поделом вору и мука…

С тех пор мы сигарет больше не курим. Я даже запаха их не выношу…

Кроме сигарет, у нас имеются еще и газеты для продажи. Еврейские газеты и журналы. Заработки от этого невелики, но зато нашему другу Пине есть что читать. Он не пропускает ни одной газеты. Как уткнется носом, его не оторвать. Тянет его, говорит он, к газетам, словно магнит. Ему и самому очень хочется писать в газетах. Он уже несколько раз был на Ист-бродвее, где газеты печатаются. Что он там делал – неизвестно. Думаю, что он носил туда несколько своих стихотворений. Потому что как только доставляют пачку газет, первым за них хватается наш друг Пиня. Он ищет и рыщет по всем уголкам, даже руки у него дрожат. Потом он срывается с места и бежит на Ист-бродвей. Мой брат Эля спрашивает, какие дела у него на Ист-бродвее? А Пиня отвечает, что он ищет бизнес.

– А разве у нас не бизнес? – спрашивает Эля.

– Вот это, по-твоему, бизнес? – отвечает Пиня. – Целая семья из семи едоков за одним лотком! Тоже мне дело!

– Откуда семь едоков? – спрашивает Эля.

Пиня считает по пальцам: он и Тайбл – двое, Эля и Броха – вот уже четверо, мама – пять, и два малыша – семь.

«Малыши» – это я и мой товарищ Мендл.

Маме досадно. Она заступается за меня и за моего товарища. Она говорит, что мы честно зарабатываем свой хлеб. Рано утром, до того как ларек открывается, мы разносим утренние газеты нашим клиентам. Потом мы ходим в школу (да, мы уже ходим в школу!). А когда мы возвращаемся, то помогаем делать бизнес.

Мама так и говорит, она уже тоже наполовину изъясняется на здешнем языке. Она говорит уже не «кухня», а «кичен», не «курица», а «чикен». Но беда в том, что она путает эти слова и получается у нее:

«Пойду в курицу посолить кухню…»

Все смеются, она тоже смеется.

– Ладно, – говорит она, – как бы ни сказать, – была бы думка хороша…

Однажды утром я и мой товарищ Мендл обегали со свежими газетами наших клиентов. Вдруг я почувствовал удар в спину и услышал:

– Хэллоу, земляк!

Обернулся, смотрю – это Мотл! Мотл Большой – тот самый, который таскался с нами по белу свету: в Кракове и Львове, в Вене и Антверпене. Если вы помните, этот Мотл научил меня «показывать губернатора» и говорить животом. Он вместе с другими уехал гораздо раньше нас. В то время как мы блуждали по лондонскому Уайтчепелю, он давно уже был в Америке У него уже тогда было занятие, которое он и сейчас не оставил. Он работает в заведении, где чистят платья. Как? Берут, говорит он, например, пару измятых брюк, кладут их в машину между двумя валиками, валики нагреваются, а потом поворачивают колесо и – брюки выглажены!

– А вы чем занимаетесь? – спрашивает Мотл Большой.

– Мы, – говорю я, – доставляем газеты нашим клиентам, до того как идем в школу. А когда возвращаемся из школы, мы помогаем в деле. У нас ларек…

– Ого! – говорит Мотл Большой, удивляясь моему английскому языку. – Ты уже совсем неплохо говоришь по-английски. И сколько же зарабатывают в неделю такие бизнесмены, как вы?

– В среднем, – говорю я, – мы можем заработать один доллар в неделю. А иной раз – один с четвертью…

– И это все? – говорит Мотл Большой пренебрежительно. – Я один зарабатываю три доллара в неделю… А как звать этого джентльмена? – говорит Мотл, указывая на моего товарища.

Я отвечаю, что его зовут Мендл. Мотл смеется и говорит, что «Мендл» – это никуда не годится! Что это за имя?

– А как же ему называться? – спрашиваю я.

Мотл задумывается на минутку и потом говорит, что лучше бы моему товарищу называться Мэйк, а не Мендл. Мэйк – это красивее.

– А как же тебя звать? – спрашиваю я.

– Мэкс.

– В таком случае, – говорю я, – я тоже должен называться Мэкс. Ведь меня тоже зовут Мотл…

– Значит, твое имя Мэкс! – говорит он и прощается с нами: – Гуд бай. Мэкс! Гуд бай, Мэйк!

Мы уславливаемся встретиться в ближайшее воскресенье в кинематографе. Обмениваемся адресами и расходимся по своим делам.

В воскресенье, после обеда, я и мой товарищ Мэйк, которого недавно называли Мендл, идем в кинотеатр смотреть знаменитого артиста Чарли Чаплина. Мой брат Эля и наш друг Пиня тоже идут с нами. Всю дорогу они говорят о Чарли Чаплине: какой это большой человек, сколько он зарабатывает и о том, что он еврей. Но так как Эля и Пиня никогда столковаться не могут, мой брат спрашивает, чем так знаменит Чарли Чаплин? Пиня отвечает, что тысячу долларов в неделю не платят кому попало…

– Откуда ты знаешь? Ты считал его деньги? – спрашивает Эля.

Пиня говорит, что он об этом читал в газетах.

– А откуда известно, что Чарли Чаплин еврей?

И об этом, говорит Пиня, пишут в газетах.

– А откуда это знают газеты?

– Газеты знают все! – отвечает Пиня. – Ведь вот знают же, что Чарли Чаплин немой от рождения, что он не умеет писать и читать, что отец у него был пьяница, что он сам был клоуном в цирке…

Эля выслушивает все это и говорит хладнокровно:

– А может быть, все это враки?

Пиня вспыхивает и говорит, что мой брат нудный человек… Я согласен с Пиней. Хоть Эля и приходится мне родным братом, но он все-таки нудный. Что правда, то правда…

Только мы подошли к кассе покупать билеты, как услышали:

– Здорово, Мэкс! Как поживаете, Мэйк?

Это был Мотл Большой, которого теперь уже называют Мэкс.

– Не покупайте билетов, – сказал он, – я угощаю…

Он достал из кармана полдоллара, бросил его девушке, сидящей у окошка, и приказал дать три билета «наверх», то есть на галерею.

– Это что еще за напасть? – спрашивает у нас Эля.

Мы рассказали ему, кто это такой. Эля смерил его взглядом с головы до ног и спросил, почему он с ним не поздоровался.

– Что же ты так заважничал в Америке, что тебе даже не пристало говорить по-еврейски?

Мотл Большой не ответил. Но в это время откуда-то из входных дверей послышался визгливый голос, будто кто-то с улицы сказал:

– Идиот!

Мы все обернулись к двери, но никого не увидели.

Посмотрели с удивлением друг на друга. Эля бросился к дверям, Пиня – за ним, но и там никого не было. Посмотрели на потолок, по углам, – нигде ни души. Что бы это могло быть?