Это было неожиданное, странное чувство, словно он подпустил ее слишком близко к себе, совсем близко, доверился ей. Она затаила дыханье, переживая это новое. Ей было нежно.
Так прошло около полутора часов. Он читал ее дипломное сочинение, делая карандашные пометки на полях, давал пояснения, иногда вставал к инструменту и проигрывал темы, на которые хотел обратить ее внимание. Иногда просил ее повторить.
Она повторяла предложенный фрагмент, подхватывая только что прозвучавшую мелодию, и опять испытывала чувство, будто повторяет собой очертания другого тела. Это была удивительная, неизвестная ей доселе близость.
На полу, возле дивана, лежал раскрытый кожаный альбом. Алиса подняла его и, пока он читал, рассматривала без особого порядка собранные фотографии: семейные, фотографии друзей, любительские фото, сделанные во время выступлений и отдыха, портреты знаменитостей с дарственными надписями на обороте, концертные программки разных лет и даже использованные билеты на самолет.
Время от времени она поднимала глаза и видела на фоне деревьев его склоненную голову. Не прилагая усилий, он сделал себя частью заоконного пейзажа, он одновременно существовал здесь и вовне. А может, Алиса все это нафантазировала из-за музыки. Ведь говорил же он в классе, обращаясь к ученикам: «Вообразите себе…»
Беспокойство, с которым она сюда ехала, отодвинулось, забылось. Она чувствовала себя заполненной происходящим. И ей было жаль, что этот раз – первый и единственный.
Ей хотелось сесть возле его ног, положить голову на мягкий подлокотник кресла и заснуть и чтобы, когда она проснется, все было точно так – солнце, впитанное стволами сосен, живое тепло, волнами идущее от батарей, стук старых настенных часов и его рука, откладывающая прочитанные страницы на черную деку рояля.
Он пригласил ее отобедать («Доставьте удовольствие, разделите со мной трапезу»), а после попросил сварить кофе.
Она следила за пенкой, когда он проговорил как бы про себя:
– А вдруг получится ее приручить.
Алиса решила, что ослышалась.
– Простите. Что вы сказали?
Она повернулась к нему.
– Разве я что-то сказал? – Он смотрел на Алису с самым невинным видом, но глаза его смеялись. – Смотрите, чтобы кофе не сбежал. Чашки в шкафу, слева, на верхней полке.
Кофе все-таки сбежал, а нужные чашки нашлись только с третьей попытки.
Подперев щеку ладонью и стараясь сохранять серьезность, он с удовольствием наблюдал за Алисой. Знал, что женщина чувствует себя уютнее в чужой постели, чем на чужой кухне.
Ее попытку вымыть посуду он остановил фразой, которая задним числом будет стоить ей самой жгучей ревности, даром что речь шла о приходящей домработнице:
– Оставьте. Здесь есть кому об этом позаботиться.
А потом вышел провожать ее до станции.
В сумерках тропинка, проложенная среди сугробов от дома к калитке, и тяжелые заснеженные ветви сосен, и тактовые черты фонарных столбов вдоль дороги, и фары выныривающих из-за поворота машин, и шум невидимой электрички – кантиленой перетекали из одного в другое, не кончались.
Возле платформы он замедлил шаг, кивнул в сторону маленького пристанционного кафе:
– Хотите зайдем?
Было семь вечера, совсем темно, и еще предстояла полуторачасовая дорога домой.
– Может быть, в другой день?
– А у меня есть только этот, – ответил он между прочим, будничным усталым голосом.
Ее замешательство было очевидным. Он улыбнулся, быстрым движением подхватил ее руку и, прощаясь, на секунду прижал тыльной стороной ладони к своей щеке.
Поезд запаздывал. Алиса всматривалась в даль железнодорожного полотна. Наконец ей показалось, что мелькнул острый луч прожектора. Но это были фары машины на переезде.
Она представила себе огромную квартиру на Кутузовском, наследство деда-академика. Сегодня присутствие родителей не помешало бы. Она боялась, что в пустых ночных комнатах полноты бытия исчезнет. Но родители, геологи, второй год работали в экспедиции, в Казахстане, а тетка, опекавшая ее, ночевала у себя, в Сокольниках.
Поодаль, у края платформы, стояли, переговариваясь, мужчина и женщина. Голоса их в морозном воздухе звучали ясно и близко. И тут же Алиса расслышала незатейливый гитарный перебор, доносящийся из кафе, а потом плач ребенка в доме по ту сторону железной дороги и лай собаки в сторожке за церковью на холме, увидела одинокие дымы над крышами.
Казалось, все было, как было и днем. Но сейчас, под черным бездонно-звездным небом, при одном взгляде на которое начиналось сердцебиение, становилось понятным, где все происходит. Изменилась система координат. Все кругом обнаружило свое истинное значение. И это было то самое чувство, которое внезапно и счастливо возникло у Алисы сегодня днем возле человека, чей одинокий обратный путь она прослеживала сейчас внутренним взором.
* * *
– Не фатальный инфаркт.
Так сказал врач, позвонивший из больницы. Наверное, «не фатальный» было употреблено для успокоения. Но «фа», усиленное повтором, полыхнуло, как факел, осветив начало дороги, ходить по которой Алисе еще не приводилось.
– Он просил, чтобы вы приехали.
Весь путь до больницы Алиса мысленно твердила свою детскую молитву, которой ее, пятилетнюю, научила за полгода до смерти бабка-француженка: «Господи, пусть все будут хорошие и никто не больной». Она и не знала, что еще помнит ее: «Пусть все будут хорошие и никто не больной».
В вестибюле по периметру стояли желтые стулья с откидными, как в кинотеатре, сиденьями. Она сразу увидела М. Преувеличенно жестикулируя, он говорил что-то красивой женщине, по виду иностранке.
Алисиного появления вечный доцент не ожидал. Он вскочил, и деревянное сиденье хлопнуло в полупустом гулком помещении, как выстрел. Женщина взглянула на Алису, потом, вопросительно, на М., но тот уже справился с собой.
Надменно кивнув Алисе, М. отвернулся и сказал с наигранным возмущением:
– Он и в реанимации делает что хочет!
Алиса готова была бежать отсюда опрометью. Но знала, что должна остаться.
Молоденькая сестричка тронула ее за руку, протянула халат и повела к лифту.
Он полусидел в кровати, опираясь спиной на высокую подушку, и с веселой жадностью смотрел ей в лицо. Он был похож на пушкинского героя, когда тот под дулом пистолета выбирал из фуражки спелые черешни.
На тумбочке лежали три бледные гвоздики. «От доцента, ну как же… – поняла, раздражаясь, Алиса. – Бойтесь посредственность, дары приносящую… Правильно дед говорил». И тут же обо всем забыла, потому что его радость вытесняла из души все мелкое, лишнее, оставляя чистейшую, звонкую, оглушительную тишину.
Он кивнул на табуретку, стоявшую возле изголовья кровати. Разговор у них получался незначительный, летучий, так, с одного на другое: когда защита, как отыграл программу такой-то, какая гроза, ах, какая гроза прошла вчера над Москвой…
Позади нее было окно, и, пока она говорила, он, чуть поворачивая на подушке голову, рассматривал ее так и этак, как рассматривают на свет бокал. Эту привычку она уже знала за ним.
Склоняясь к нему, Алиса непроизвольно повторяла извечную женскую позу пьеты.
От его запястий и груди тянулись к монитору провода, кривая линия ползла по экрану. Как будто его жизнь зависела теперь от этих слабо попискивающих приборов, как будто сигнал поступал не от него – к ним, а наоборот. И кто угодно мог, проходя мимо, выдернуть штепсель из розетки.
Внезапная мысль, что все может в любую минуту закончиться, ошеломила Алису. Она сбилась и замолчала.
Подошла медсестра, чтобы сделать внутривенную инъекцию. Алиса хотела встать, уйти. Ей и без того казалось, что она вторгается в запретную, не ей предназначенную область. Но он попросил остаться.
Медсестра нащупывала вену, проводя пальцами по локтевому сгибу, потом тонкий фонтанчик лекарства брызнул из иглы вверх.
Алиса чувствовала коленями холодный металлический край кровати. Его повернутая вверх ладонь лежала рядом, можно было взять ее в руки, можно было прикоснуться к ней губами. Но Алиса удержалась, чтобы всегда сожалеть об этом.
Когда шприц наполовину опустел, медсестра потянула поршень назад, и вдруг в прозрачный цилиндр, густо клубясь, стала проникать его кровь.
Алиса закрыла глаза. Печати были сорваны. С этого мига ничто не могло быть как прежде. Это было похоже на инициацию. Копеечный стеклянный цилиндрик с рисочками делений сыграл роль сосуда, при виде которого ей надо было не растеряться, задать правильный вопрос, понять, что для нее значит происходящее, и тогда тот, другой, будет спасен.
Алиса чувствовала себя измученной. Он все понял и больше не удерживал, ему тоже требовался отдых.
В дверях она заставила себя не совершать чужую ошибку, не оборачиваться. Ей нужно было, чтобы он вышел из этой палаты.
