Битва разгоралась. Звон булата тонул в боевых кличах. Гудели удары палиц о щиты, трещали переломанные копья, хрупали стрелы под ногами, злобно визжали и ржали кони. Повсюду блестели на солнце вскинутые мечи, секиры, палицы... На много верст несся грохот боя.
Бились целый день. Солнце калило горячим пылом. Мучила жажда, губы запеклись коркой, руки в липкой крови устали смертно, плечи ныли больней, чем от молотьбы цепами... Отяжелели мечи и топоры боевые, даже руку со щитом трудно вскинуть... А кольчуги и шлемы все пуще накаляются под знойным солнцем, рубахи мокры от пота...
Под ногами стонут раненые, одни хватают врага за ноги и валят, другие бьют засапожными ножами... Сколько же еще биться, хватит ли сил?
Но вот конница Епифана Донка, выскочив из-за лесочка, неожиданно врезалась во вражьи толпы, и половцы начали отходить в открытую степь.,. Пришла победа! Юрко от радости не чувствовал, как ныли уставшие руки, не замечал, что кровь из рассеченного бедра стекает в сапог. Он пробивался вперед и вперед. Скорее к Асапу... Но тут половецкие войска разомкнулись, кинулись в стороны, и Асап оказался отрезанным от Юрко ворвавшейся в прогал густой лавиной русичей.
И в этот миг далеко за спиной Юрко раздался дикий вой и крик. Там, в тылу, на русичей внезапным наскоком ринулись из долины спрятанные в засаде конники...
Расчет Беглюка был правилен. И все-таки хан не все предугадал: когда половцы прорвались в тыл русичей, перед батурами сплошной стеной встали никогда не виданные крытые повозки- щиты. За ними не было видно ни коней, ни воинов. Но они сами двигались и это было непонятно и страшно: вражеские духи ведут их! Оттуда навстречу половцам засвистели стрелы.
— Это арбы смерти! Их сделали лесные духи — лешие! — пронеслось по ватагам половцев. Никто еще не видывал таких воинских чудес. Только седые батуры помнили, осмоленные ладьи князя Киевского Изяслава Мстиславовича, за бортом которых не видно было гребцов, а сверху на дощатой палубе стояли ратники в непробиваемой броне и из луков расстреливали плывущих. И теперь много половецких воинов полегло около повозок-щитов.
А тем временем полк русичей прошел в обход долины и ударил по половецким обозам. Битва перекинулась в половецкий тыл — самое уязвимое место. Здесь было много стариков и юношей, не обстрелянных в боях, много женщин. Под их перепуганный визг половецкие повозки, скрипя и посвистывая колесами, ринулись в разные стороны по степи, и русские конники ворвались в гущу вражеских войск. Пали половецкие стяги. Бежали половцы! И оставалась позади земля, красная от крови...
Когда Беглюк увидел, что русичи перехитрили, что половецкие воины не выдержали натиска, смешались и спешно отходят, он приказал трубить отступление к становищу. Яростная злоба била его до дрожи.
— Спасайтесь! — слышались возгласы среди отступающих.— Бог Кам прогневался. Уруситов нельзя победить!..
Темнело. По степи носились кони без седоков. Останавливаясь, они прислушивались, ржали, тщетно вызывая своих хозяев, и мчались дальше... К полю боя слетались вороны, по оврагам крались волки.
На горе у становища, под прикрытием арб и походных кибиток, половцы выстраивали остатки разбитых полков. Кое-где завязывались новые схватки. И только ночь да смертельная усталость приостановили побоище.
В своем шатре Беглюк остался один. Победа русичей ошеломила его. Он чувствовал: произошла какая-то непоправимая перемена. Но в чем? Ошибся он, или ошибаются батуры? В их словах уже нет уверенности. А он теперь тоже не может заставить их верить. Один Асап и его батуры Смерти как всегда неколебимы. Они живут какой-то тайной... Не грозит ли это чем? Мелькнула тревожная, неясная мысль, но Беглюк отбросил ее: молодежь всегда таится от старших... Старость туманит мысли. Не измена ли дочери сломила прежнюю незыблемую волю?.. А вдруг прав русич: привычка к беспечной жизни губит батуров? Может, в самом деле уйти без боя к Лукоморью и там в безопасности сзывать ханов, готовить большой поход на Русь...
Но тут же Беглюк отбросил эту мысль: бежать — значит потерять власть. Молодые ханы так и рвутся владычествовать. Чуть споткнешься, и они, как волки, схватят за шею... А что если батуры Смерти уже готовы перехватить глотку? Не это ли объединяет и ведет их? Асап уже начал говорить, как настоящий хан!
Беглюк приказал заготовить на берегу кожаные мешки с сухим сеном, связать их по десятку ремнями и быстро начать переправу женщин с детьми за реку. А всем молодым женщинам и девам, всем отрокам вооружиться для боя.
Сделав еще несколько приказаний, он улегся было на тахте, как вдруг подскочил, вспомнив о Зелле. Теперь, после поражения, предательство дочери казалось чудовищным. И он крикнул слугам:
— Эй, позвать Зеллу! Живо!
Разговор с ней не окончен. Но как говорить, когда битва проиграна и легла бесчестием на его седую голову?..
А Зелла сидела в летнем шатре, уставившись в одну точку. Тяжкое раздумье сковало всю, не хотелось шевельнуться. Время страшное: русичи уже выиграли бой! Кто завтра останется жив?
— Уцелеет ли она? Может быть, все видишь в последний раз?
Зелла отпустила своих девушек-служанок: пусть идут в свои кибитки, к родным, Спасаются кто как хочет...
Но что делать самой? Не последние ли это часы? Схватит какой-нибудь русич, увезет в леса. Сделает рабыней... Говорят, у русичей и Юрко идет? Если бы! Он спасет ее! Лишь бы встретить. А не пойти ли самой нынче же в русский стан?
Думы ее оборвал посланец хана. Быстро оделась. Шла она к отцу и думала: если он не поможет, она уйдет к своему избраннику. Будь что будет! Так жить, как трава под ногами, она не может. Или быть вместе с Юрко, или — с горы в пропасть!
Зелла вошла одетая в походный чекмень и доспехи, на голове овальный шлем, три косы падали на спину из-под него. У пояса висел меч. Щит из буйволиной кожи, покрытый серебряной чешуей, она держала в левой руке. Зелла смотрела на отца, и Беглюк увидел в ее взгляде что-то новое, непонятное. Но то, что дочь была в доспехах, успокоило его. «Она опомнилась, щ подумал хан.— Она готова к бою с руситами».
— Ошибся я в тебе или нет? — спросил он.
— Я ухожу к Юрге! — ответила Зелла. — Если нужно, буду пробиваться сквозь засады.
— Куда-а? — переспросил Беглюк, не поверив своим ушам.
— К Юрге!
«Вот оно, страшное! — пронеслось в голове Беглюка.— Власть хана, власть отца потеряна! Сначала батуры осмелились намекать на мою старость, теперь дочь не хочет считаться с моей волей. Хорошо еще, что она не бежала к нему трусливо, как паскудная собачонка, а идет гордо и открыто, как и подобает сильнейшей!.. О-о, в ней течет настоящая ханская кровь!.. Как больно об этом думать! И неужели нужно уступить? Кто знает, может быть, прав русит: верна и вечна только людская дружба? Она всем приносит радость, а старикам разумный покой. Вдруг это правда, что счастье дает мир? Но нет! Завали человека счастьем — и пропал человек! Легкая жизнь обманна, в ней гибнет боевой дух, гибнут все деловые стремления!.. Не потому ли теперь все оставили меня?
И Беглюк вдруг отчетливо понял, что рухнули все его надежды. Вокруг не было никого, кто остался бы с ним до послед-, него вздоха. «Даже дочь вышла из повиновения. Лучше бы ей умереть! Да и кто скажет, может быть, завтра смерть ожидает всех! Рушится половецкое могущество, ломается древняя половецкая жизнь...».
— Ты подумала, о чем говоришь? — тихо спросил Беглюк, чувствуя, как его охватывает какая-то тупая сонливость. — Ты покидаешь отца? Ты идешь в руки недруга?
— Иду по зову крови... иду к нему! Я решила!
— Ты оставляешь меня одного в такое время? Разве не видишь: я стар, болен, разбит, я нуждаюсь в твоей помощи.
— Отец! — горячо вырвалось у Зеллы. — Видят звезды, как я благодарна тебе за юность. Но ты сам знаешь: ни один птенец, почуяв крылья, не возвращается в родное гнездо. У тебя останутся батуры, у тебя все кипчакское племя, а у меня нет здесь счастья. Все мои радости там — у Юрко.
