Одинокое сердце его почуяло неведомую близость кого-то, уходившего надолго и снова пришедшего для свиданий.
Он пошел в баню»
Общие бани были роскошны. На мраморных досках сидели голые, озабоченные люди, покрытые мылом ж в небывалых положениях.
Здесь седовласый старик со вздутым животом окатил себя из серебряной шайки и сказал: «Уф…» Там яростный банщик скреб голову молодому скелету.
В соседнем отделении был мраморный бассейн, украшенный чугунными изображениями морских обитателей.
Изумрудно-зеленое волнение не прекращалось в прохладном бассейне, зажигая волны рубинами.
Сюда пришел седовласый старик, окативший себя кипятком из серебряной шайки, и привел сына. Стоя над бассейном, учил сына низвергаться в бассейн.
То, испуская ревы, он похлопывал себя по вздутому животу, озаренный кровавыми огоньками. То с вытянутыми руками низвергался в волны, образуя своим падением рубиновый водоворот; от него разбегались на волнах красные световые кольца и разбивались о мраморные берега.
Хандриков вымылся в бане. Теперь он стоял под душем, и на него изливались теплые струи, стекая по телу жемчужными каплями.
Они текли. Все текли. И течению их не предвиделось конца:
Хандриков думал: «Другие Хандриковы вот так же моются в бане. Все Хандриковы, посеянные в пространстве и периодически возникающие во времени, одинаково моются».
Однако пора было прекратить течение струи, и голый Хандриков повернул кран.
Хандриков одевался. Тут стояли диваны. Перед Хандриковым сидел распаренный толстяк, еще молодой, и посматривал на Хандрикова хитрыми, рачьими глазками.
Он сидел, раскорячившись. Походил на огромного краба.
Вдруг закричал: «Хандриков! Здравствуй, брат!». И химик узнал своего товарища физика.
Скоро они весело беседовали, и физик сказал ему: «Приходи сегодня в пивную. Проведем вечерок. Жена не узнает».
Хандриков вышел из бани. Проходил по коридору, украшенному ноздреватыми камнями. Столкнулся с высоким стариком в бобровой шапке и с крючковатой палкой.
Высокие плечи старика были подняты, а из-под нависших седых бровей сквозили глаза – две серые бездны, сидевшие в огромных глазницах.
Ему показалось, что старик совсем особенный.
В руке у старика был сверток – синяя коробка, изображавшая Геркулеса. Геркулес упражнялся гирями.
И ему показалось, что он уже не раз видел старика, но забыл, где это было.
Обернулся. Провожал глазами. Смущался вещим предчувствием.
А вьюга засвистала, как будто ревущий поток времен совершал свои вечные циклы, вечные обороты.
И неслось, и неслось; это вихревой столб – смерч мира, повитый планетными путями – кольцами, – летел в страшную неизвестность.
Впереди была пропасть. И сзади тоже.
Хандриков вышел на улицу. В окне колониальной лавки выставили синие коробки с изображением Геркулеса. Хандриков вспомнил старика и сказал: «Солнце летит к созвездию Геркулеса…»
Пролетевшие вороны каркнули ему в лицо о вечном возвращении. В ювелирном магазине продавали золотые кольца.
Серо-пепельные тучи плыли с далекого запада, а над ними торчало перисто-огненное крыло невидимого фламинго.
И такая была близость в этой недосягаемой выси, что Хандриков сказал неожиданно: «Развязка близится». Удивился, подумав: «Что это я сказал?»
Серая пелена туч закрыла огненный косяк, и кругом закружились холодные, белые мухи.
Таинственный старик, вымытый банщиком, расхаживал вдоль раздевальни, закутавшись в белоснежную простыню.
Он кружил вокруг диванов, чертя невидимые круги. Кружился, кружился и возвращался на круги свои.
Кружился – оборачивался.
Величественный силуэт его показывался то здесь, то там, а в серебряной бороде блистали жемчужные капли.
Кружился, кружился и возвращался на круги свои. Кружился – оборачивался.
Двое раздевались. Один спросил другого: «Кто этот величественный старик, похожий на Эскулапа?» А другой ему заметил: «Это Орлов, известный психиатр – тот самый, который затеял процесс с доцентом химии Ценхом…»
Старик оделся. Выходил из бань. Нацепил на пуговицу шубы сверток с изображением Геркулеса.
И теперь этот сверток раскачивался на груди старика, точно знак неизменной Вечности.
В некоем погребке учинили они пирушку с безобразием – Хандриков и трое.
Это был товарищ физик, товарищ зоолог и товарищ жулик.
Первый занимался радиоактивными веществами и криогенетическими исследованиями, был толст и самодоволен, походя на краба, а второй, копаясь днем в кишечнике зайца, по вечерам учинял буйства и пьянства; это была веселая голова на длинных ногах; туловище же было коротко.
Третий держался с достоинством и не занимался ничем легальным.
Они были пьяные и шумели в мрачном, как пещера, погребке – шумели – красные, разгоряченные трольды [3] .
Стукались кружками, наполненными золотыми искрами. Просыпали друг на друга эти горячие искры – не пиво.
Хотя хозяин погребка и уверял, что подал пиво, – не верили.
Физик кричал, походя на огромного краба: «Радиоактивные вещества уничтожают электрическую силу. Они вызывают нарывы на теле».
В высокие окна погребка ломилась глубина, ухающая мраком. Хозяин погребка, как толстая жаба, скалился на пьянствующих из-за прилавка. Хандрикову казалось, что это колдовской погребок.
А товарищ физик выкрикивал: «Времени нет. Время – интенсивность. Причинность – форма энергетического процесса».
И неслось и неслось: вихрь миров, бег созвездий увлекал и пьянствующих и погребок в великую неизвестность.
Все кружилось и вертелось, потому что все были пьяны.
Софью Чижиковну трясла лихорадка. Она не могла дочитать «Основания физиологической психологии». Легла. Жар ее обуял.
Впадала в легкий бред. Шептала: «Пусть муж, Хандриков, сочиняет психологию, пока Вундт заседает в пивных…»
Было два часа. Их вынесло на воздух. Они шатались – выкрикивали.
Пальто их не были застегнуты, а калоши не надеты, хотя с вечера еще приударило и приморозило.
Хандриков закинул голову. Над головою повисла пасть ночи – ужас Вечности, перерезанный Млечным Путем.
Точно это был ряд зубов. Точно небо оскалилось и грозилось несчастьем.
Хандрикову казалось, что кругом не улицы, а серые утесы, среди которых журчали вечно-пенные потоки времен.
Кто-то посадил его в челн, и вот поплыл Хандриков в волнах времени к себе домой.
Что-то внесло его в комнаты, где бредила больная жена.
Пьяный Хандриков уложил с прислугой больную жену. Прислуга ворчала: «Где пропадали?»; а Хандриков отвечал, спотыкаясь: «Плавал я, Матрена, в волнах времени, обсыпая мир золотыми звездами». Не раздеваясь, сел у постели больной.
Свинцовая голова его склонилась на грудь. Тошнило от вина и нежданной напасти.
Пламя свечи плясало. Вместе с ним плясала и черная тень Хандрикова, брошенная на стену.
Закрыл глаза. Кто-то стал ткать вокруг него серебристую паутину. А за стеной раздавался свист Вечности – сигнал, подаваемый утопающему, чтобы не лишить его последней надежды.
Кто-то сказал ему: «Пойдем. Я покажу». Взял его за Руку и повел на берег моря.
Голубые волны рассыпались бурмидскими жемчугами.
Ходили вдоль берега босиком. Ноги их утопали в серебряной пыли.
Они сели на теплый песочек. Кто-то окутал его плечи козьим пухом.
Кто-то шептал: «Это ничего… Это пройдет».
И он в ответ: «Долго ли мне маяться?» Ему сказали: «Скоро пошлю к тебе орла».
Ветер шевелил его кудри. Серебристая пыль осыпала мечтателей.
Тонкая, изогнутая полоска серебра поднималась над волнами, и растянутые облачка засверкали, как знакомые, серебряные нити на фоне бледно-голубого бархата.
Проснулся. Горизонты курились лилово-багряным. Все было хрупко и нежно, как из золотисто-зеленого стекла.
Старик удалялся, смеясь в бороду. Голубые волны рассыпались тающими рубинами.
Разбудила прислуга. Вскочил как ошпаренный перед постелью больной.
И вспомнилось все.
Был зелен, как молодой, древесный лист, а она багровела, как сверкающая головешка.
Белокрылый день бил в окна гигантскими взмахами. Старик блистал стеклами очков, расправлял снеговую, длинную бороду.
Это был доктор Орлов, известный психиатр, пришедший к Хандрикову, неизвестно почему, пожелавший лечить его жену.
Стояли у постели больной. Доктор Орлов обрекал ее на гибель, простирая над постелью свои благословляющие руки.
Его сутулые плечи были высоко подняты. Из серых очей изливались потоки Вечности.
Страшно знакомым пахнуло на Хандрикова, и он не был уверен, знает ли об этом старик.
Но старик знал все. Ухмылялся в бороду.
Белокрылый день мощно бил в окна.
На лекции доцента Ценха Хандриков опускал стеклянную трубочку изогнутым концом своим, опрокидывал над водою стеклянный цилиндр, собирая газы.
Хандриков вспоминал о больной. Грустил, что находится в зависимости у Ценха, а Ценх, сложив воронкой кровавые уста свои, точно он и не стеснял ничьей свободы, радостно возглашал: «Вы видите, господа, что зажженная спичка потухла. Заключаем, что полученный газ был азот».
