под собственным брюхом вместо ножа, и ноги его задрожали.
— Веди в дом, служивый, — подтолкнул его Сакуров пистолетом к калитке. — Ключ-то имеется?
Пока Сивко трясущимися руками никак не мог открыть замок калитки, Сакуров обхлопал его одежду и извлёк револьвер.
— Повезло мне с тобой. Вооружил до зубов, — изобразил он улыбку. — Научен, как стучать в дом надо?
— Три подряд и…
— Тогда поспешай, служивый, — подвёл его к двери в особняке Сакуров. — Мне недосуг.
Сивко забарабанил особым, ему лишь известным звуковым набором.
— Громыхаешь не слишком? Собак на улице напугаешь.
— Не услышат иначе. Там хоромы, — сипло прохрипел Сивко.
— Ну-ну. У меня два ствола, — сунул ему под нос револьвер Сакуров. — Один — твой. Если дуришь, из твоего тех двух уложу, а уже подыхать тебе от моего придётся. Понимаешь, чем дело для тебя обернётся?
— Кто тебе нужен? Неужели действительно хромоножка?
— Слабо соображаешь, служивый…
Шум за дверью заставил обоих замолчать. Загремели засовы, скрипнул ключ во внутреннем замке один раз.
— Платон Тарасыч, ты, что ль? — послышалось оттуда.
— Ну! — ткнул револьвером агента Сакуров. — Поговори с дружком.
— А кто ж ещё? — выжал из себя слипшимся горлом Сивко.
— Что у тебя с голосом-то? — удивился тот за дверью, не решаясь открывать.
— Дрыхнуть меньше надо, Шакуров! — взбодрённый впившимся меж лопаток револьвером Сакурова, изменившегося в лице, рявкнул Сивко что было духа. — Курево кончилось, одолжишь?
— Вот приспичило, мать твою! — выругался тот, распахнул дверь. — А что орать-то?..
И рухнул за порог от страшного удара рукояткой револьвера в лоб. Сакуров немедля затолкнул туда же и онемевшего Сивко.
— Где Евгения и мальчонка? — сдавил он ему шею, прижав к стенке.
— Ты меня лучше спроси, голубок! — раздался голос у него вверху за спиной. — Здесь она. Обернись, только оружие брось к ногам. Тебе револьвер-то больше не понадобится.
— Артур! — услышал следом сдавленный голос Евгении Сакуров и, отбросив наган, обернулся.
С маузером у виска в объятиях тощего чернявого верзилы билась плачущая Евгения.
— Заждались мы вас, спасители дорогие, — начал осторожно спускаться с женщиной вниз по чердачной лестнице Чернохвостов. — А где ж папаша? Внучок тоже весь в слезах. И вас, дядю Артура, часто спраши…
Договорить он не сумел. Кровь, брызнувшая на лицо Евгении от пули, пробившей ему лоб, свалила женщину в обморок, и оба они покатились вниз, к рукам бросившего навстречу Сакурова. Труп был отброшен в сторону, Евгения упала ему на грудь. Сивко, наблюдавший всё это, не шелохнулся с места.
— Сволоки обоих в подвал, — пряча револьвер, скомандовал Сакуров и осторожно опустил бесчувственную Евгению на диван. — И найди мне мальчика с Вероникой. Куда их спрятали. Только живо, живо крутись. Мозги растерял от испуга?
— Лучше б ты и меня пристрелил, — буркнул, подымаясь, Сивко. — Жить они мне не дадут.
— Не спеши, туда ещё никто никогда не опаздывал, — хмыкнул Сакуров. — Везучий ты, меня не помнишь?
— Откуда?
— Тебе со мной возле этого особняка уже не повезло один раз, когда ты выслеживал Глеба Романовича, ищейка, — расплылась в улыбке физиономия Сакурова. — В третий раз не прощу. Сменил бы ты профессию.
Зачесав затылок, Сивко двинулся выполнять его задание, а после сам проследовал в погреб с поникшей спиной. Туда же Сакуров отправил и плачущую прислугу, снабдив её тулупом.
— Иначе нельзя, Верочка, — успокаивал он, запирая погреб на замок. — Они тебя не посмеют тронуть, а с нами тебе опасно, да и ни к чему, ты же здесь остаёшься за хозяйку.
— Артур, дорогой, — пустилась умолять его сердобольная Евгения. — Но, может, ты что-то придумаешь?
— Не волнуйся, любовь моя, — упорствовал тот. — Замёрзнуть она не успеет. Их хватятся к вечеру, если не раньше. Нас бросятся искать и подымут все силы, а нам надо ещё прихватить по дороге Глеба Романовича.
— Что с папой? Почему он не с тобой?
— Жив. Ему надо немножко отлежаться. — Сакуров поднял мальчонка на руки. — Хочешь к дедушке, дружок?
Тот, не говоря ни слова, крепко обнял его за шею.
— Тогда поспешим! — подал он команду.
XI
Когда их пригласили, войдя и сразу замерев за закрывшейся дверью, как-то само собой они притиснулись, словно прячась за спины друг друга.
— Провалили операцию, голубчики, — зыркнул Коба из-под бровей, не подымая головы. — Жив Лев.
— Жив, но мертвее убитого, — осмелился первым Назаретян, подтолкнув локтем онемевшего Ягоду.
— Упакован врачами в постели с высокой температурой, — сиплым голосом продолжил тот. — Купание в ледяной воде, что устроили ему на болоте, обернётся для него полугодовым заточением в кровати, если посчастливится выздороветь.
— Хочешь сказать, что выбили его надолго из строя твои недотёпы, которыми ты так хвастал? — Коба вроде пытался изобразить издевательский смех, но обернулось всё угрожающим хрюканьем.
— На все его бонапартистские затейки, — смелее поддакнул Назаретян. — На всё время дискуссии, разворачиваемой против нас, он выбит из строя.
— А ты, Амаяк, попугайничаешь? — потянулся за трубкой Коба, но подыматься не стал, лишь развернулся к обоим боком. — В защитники записался. Чуешь, где прохлопал?
— Случившемуся, конечно, стоит дать строгую оценку. — Выступил на шаг вперёд тот. — Но нельзя сбрасывать со счёта и то, что было бы, если Льва как раз теперь отстрелили ребятки Генриха Гершеновича.
— Что? Что ещё тебя пугает? — казалось, Коба прожёг Назаретяна тигриным взглядом, тот так и отпрянул назад.
— Шум бы подняли такой среди нашей партийной братвы, что их предполагаемая дискуссия выглядела бы детской болтовнёй.
— Перекинулись бы на их сторону и некоторые старики из большевиков, — нерешительно добавил и Ягода. — Мне докладывают уже про некоторых.
— А ты принимай меры! — рявкнул Коба. — Тоже мне, стратеги нашлись!
— Дзержинский обещался на днях… — Ягода пригнул голову.
— Я его ещё помурыжу в Питере! — отбрил Коба. — Действуй, но обойдись пока беседами с каждым, материально помоги, жрать, видно, нечего, голодранцам. Открой свои закрома.
— Да что ж там у меня…
— Знаю, не хнычь. Найдётся, чем стариков ублажить.
— Есть! — вытянулся Ягода и, смелея, затараторил: — Товарищ Сталин, операция завершилась действительно не так, как была задумана, но я согласен с Амаяком, последствия после физического устранения Троцкого могли быть непредсказуемо опасными. Теперь же он надолго выпал из борьбы. А если посодействовать врачам и отправить его на санаторное лечение… Куда-нибудь на юг. Хорошие здравницы заработали в Ялте, в Кисловодске, в Сочи…
— Подумаем, — буркнул Коба. — Вы оба легкомысленно недооцениваете горлопана. Завалит газеты ядовитыми статейками.
— Газетками такого рода управлять опыт имеется, товарищ Сталин.
— Не просочатся гадости?
— Не дадим.
— Включайтесь оба и немедленно, — буркнул Коба и, грохнув ладошкой по столу, дал понять, что разговор окончен.
В автобиографической книге "Моя жизнь" Л. Троцкий рассуждал, что
