– Значит, карьера киноактера вас не прельщала?
– Видите ли, Мария, – важно сказал он, едва сдерживаясь от лукавой улыбки, теплящейся в ехидном рту, – меня прельщало многое. Например, я хотел стать знаменитым журналистом – вместо этого самой знаменитой моей акцией в пору работы на телевидении стала пьянка на студии, в результате чего сломали две камеры, разбили прожектор, три микрофона сдали в ларек за четыре литра, а Витьку-оператора, который даже в Новый год не пил, забрали на пятнадцать суток за то, что он кидал в витрины магазинов табуретом ассистента режиссера, который он спер из «озвучки».
– Но…
– Я хотел быть секс-символом хотя бы для своих знакомых, а их у меня много, – продолжал раскочегарившийся Миша, – а вместо этого я торгую резиновыми членами и силиконовыми насадками в магазине «Интим». Взял отпуск и весь отпуск… сами видите… бухал. – Миша почесал в курчавой голове, а потом добавил – А еще я хотел жить в Турции.
– Почему именно в Турции?
– А там мой папеле проживает, – пояснил Розенталь. – Дело у него там свое. Авось и меня пристроил бы. Все-таки я не просто абы как, а сын турецкоподданного. Как Остап-Сулейман-Мария Бендер. А мать – русская. Где-то в Питере живет. На Васильевском. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать».
– Понятно, – сказала я. – Только если так пить будешь, то до Васильевского острова явно не дойдешь. Ладно, Михаил Валентиныч, посмотрите-ка вот сюда. Знакома вам эта девушка?
И я подала ему фотографию девушки, которую так жестоко… в общем, той самой.
Розенталь допил пиво и не спеша взял протянутое фото. Я подозрительно смотрела на его зеленовато-бледное лицо и неподвижные, маловыразительные, чуть навыкате глаза.
– Знакомое лицо, – наконец произнес он.
– Разумеется, знакомое, – сказала я довольно агрессивно: кадры из кошмарного фильма, найденного в сейфе Марка Кравцова, мелькнули перед мысленным взором.
Миша Розенталь посмотрел на меня удивленно, а потом произнес:
– И тут она начала закипать, как старый, плохо чищенный самовар. В чем дело-то, Машенька? Что это за девчонка?
– А ты припомни. Неужели не знаешь? – вкрадчиво спросила я, машинально сжав кулаки. – Ты там еще должен был играть парня в средневековой Испании. У тебя внешность такая… жгуче-брюнетная, под андалузского мачо.
Миша Розенталь снова вгляделся в фото, а потом сказал:
– Ну, вспомнил. А в чем дело-то?
– Ты знаешь, кто эта девушка? Что ты вообще о ней знаешь? – спросила я, уже думая, что простыми вопросами от этого милейшего полукровки ничего толкового не добьешься.
– Честно говоря, я о ней ничего не знаю, – заморгав, проговорил Миша Розенталь. – Меня просто попросили сняться в трех эпизодах. И все. Я отыграл-то там всего ничего. – Он широко улыбнулся, а потом добавил: – Хотя с такой дамой покувыркаться… даже перед камерой – это можно было бы и без денег. А так… Даже без дублей все сделали. Мне тогда бабки были нужны… как и теперь, впрочем. А что, собственно, такое? Ну, порнуха… ну и что? Да сейчас таких студий в Москве – хоть пруд пруди.
– Таких – да не таких, – сухо выговорила я. – Ты мне правду говоришь? – Я подалась к Мише и оказалась так близко от него, что его торчащая жесткая челка коснулась моего лба. – Ты понимаешь, Мишенька, что если ты соврал, то за тобой обязательно придут. Не те, так эти. Я думаю, что ты меня понял.
И я перехватила его запястье пальцами и легонько сжала, но так, что мои ногти с титановыми накладками впились в кожу: для этого не надо большого усилия.
Миша Розенталь выпучил от боли глаза и попытался было вырваться, но я сказала почти нежно:
– Дело в том, сын турецкоподданного номер два, что если ты будешь вырываться, то просто-напросто располосуешь себе всю руку.
Розенталь сглотнул и, взяв другой рукой пиво, выпил его за один присест. Я не препятствовала ему. Миша поставил кружку на стол и произнес спокойно:
– Не надо, Машуня. Не надо меня полосовать. Ты ведь не Степа Криворуков по прозвищу Кутузов, мой одноклассничек, который в порядке профилактики вранья, брехни и запирательства любил полосовать своих клиентов скальпелем. Все-таки полтора курса мединститута окончил.
– Я и не собираюсь тебя уродовать. Просто отвечай на все мои вопросы. Ты можешь свести меня с кем-нибудь из тех, кто имел с тобой дело на съемках?
– С кем? С девчонкой?
– Нет, с ней я думаю встретиться лет этак через пятьдесят, – не без цинизма сказала я, но куда деваться. – А вот кто попросил тебя участвовать в съемках?
И я чуть покрепче сжала руку Миши Розенталя. Из-под ногтей показалась кровь.
– Да не надо изображать из себя эсэсовку, – на одном дыхании, запинаясь от торопливости, выговорил Михаил Валентиныч, по-гусиному вытягивая шею. – Я все скажу. В съемках меня просил участвовать мой однокурсничек, Ваня Пороховщиков. Он там оператором. Классный оператор, между прочим. Кроме него, я никого не знаю. Эту девушку – тоже. Только имя ее знаю. Ее Аня зовут. То есть Наташа. Ну да. Наташа. По крайней мере, она сама так сказала. Когда у нее рот был не занят, – с облегчением добавил он и улыбнулся: я ослабила хватку на его запястье.
– Значит, больше никого не знаешь, Миша?
– Да никого. Я, честно говоря, вообще эти съемки смутно помню. Они меня «винтом» пичкали, и я его все время пивом запивал. Догоняет до кондиции хорошо.
– Чем – «винтом»? Первитином, что ли? Психостимулятором?
– Ага, – беспечно сказал Миша. – У меня с некоторых пор Пизанская башня шалит.
– Башня?
– Ну да. Только у меня Пизанская башня с точностью до наоборот. Там она стоит-стоит, да никак упасть не может. Я у меня как упала, так до сих пор и не встает, – улыбнулся Миша. – Ну, где мое пиво за чистосердечное признание?
– Еще пива, – сказала я официанту, не сводя с Миши настороженного взгляда, а потом бросила: – А что, не мог бы ты мне показать, где живет этот самый Ваня Пороховщиков?
– А почему ж не мог? – ухмыльнулся Миша Розенталь. – Вот сейчас пиво выпью, освобожу емкости для очередного заполнения… то есть сгоняю в кабинет под литерой М. И поехали. Познакомлю. Только Ваня тебе не понравится. Да и ты ему – тоже. Он вообще у нас всегда с приветом был в сексуальном плане.
– Педик, что ли?
– Да не педик даже. Просто – никакой. Никто ему неинтересен. Ни мужики, ни бабы. Я ему как-то по пьянке намазал хрен мазью дорогущей, которую я в магазине толкаю пухлым папикам из банков, чтобы тем было чем переть своих секретарш. Надо же господам банкирам в обеденный перерыв чем-то заниматься.
– И что? – без интереса спросила я.
– А ничего. Только прыщи и зуд. Хотя лично у меня от этого крема шняга по три дня дымится, как Останкинская башня.
– Веселый ты человек, Михаил Валентиныч, – тихо произнесла я. – Только не понимаешь, что особо веселиться тут нечему. А иначе бы и не переехал в это захолустье из центра Москвы.
Миша Розенталь посуровел. Кадык скользнул по его горлу вверх-вниз: он тяжело сглотнул.
– Ты что имеешь в виду?
– А почему же ты тогда переехал?
– А меня жена вытурила. И я съехал на свою старую квартиру. Она мне от бабки досталась. В бозе старушка почила год назад.
И Миша поставил пустую кружку на столик и встал со словами:
– Ну что, поехали к Ваньке Пороховщикову?
В отличие от Миши Розенталя, оператор кровавой порностудии Ваня Пороховщиков жил в Центральном округе столицы. В новой двухподъездной десятиэтажке с домофоном и платной автостоянкой.
По дороге Миша растирал оцарапанное запястье и косился на меня не столько с опасением, сколько с интересом. По всей видимости, в крови этого человека жил врожденный авантюризм. Иначе как можно объяснить то, что он с нескрываемым удовольствием поехал со мной к Пороховщикову, явно предвкушая непредсказуемые повороты сюжета. Да, актер… авантюрист. Вирусы этого безудержного, подобного самой безжалостной наркотической зависимости, заболевания – авантюризма поселились в кровяных тельцах гражданина Розенталя – и явно не в тех тельцах, которые достались Михаилу Валентинычу от его дедушки-раввина.
Кажется, авантюризм и лихость Миши Розенталя шли исключительно от русских корней.
– А ты вообще кто? – несколько раз спросил он по пути. – Что, ФСБ? Тайный суперагент Никита? Нет? Супервумен, пятая серия? Тоже нет? Ну, тогда я теряюсь в догадках, как в ста трех соснах.
– Ты можешь замолчать? – наконец рявкнула я. – Лучше скажи мне, Миша, о чем ты еще говорил с той Наташей?
– А мне особо разговаривать было некогда. Два съемочных дня – и все. Я ее сегодня даже не сразу вспомнил. Думаешь, я дурака валял, когда корчил непонятки? Да нет… я имя свое иногда забываю. Да что я тебе говорю… ты ж сама все видела. А, давай, тут заворот. Хотя нет… заворот бывает только кишок. А тут поворот. На Ванькину улицу. Вот его дом.
