Письма. Том I (1896–1932) - Николай Константинович Рерих

три письма. Ужасно трудно представить последовательность писем. Как Твое решение о приезде? Здесь опасаются нападения большевиков на Финляндию. Терещенко вообще очень пессимистичен, тем более что большевики стакнулись с такими же немцами.

Прожить здесь, конечно, можно, и в конце концов, всегда и помогут [231]. Да и продажа к концу выставки набежит. Недаром я поднял всех банкиров. Что-нибудь да выйдет. Говорят, сюда едет и Руманов. Если бы не опасность большевиков в Финл[яндии], конечно, можно еще рассуждать, где лучше, ибо здесь народ тоже холодный. Иностранцы все жалуются. Но сейчас, пожалуй, выбирать по существу трудно, и уже приходится выбирать по обстоятельствам. Терещенко очень пессимистичен обо всех русских делах, говорит, что англ[ичане] и фр[анцузы] не хотят понимать всемирную опасность. Другие говорят, что через Украйну пойдут. Ничего не знают. Всё толки и слухи.

С другой стороны, здесь вещи немного подешевели. Сапоги — 50 кр[он]. Готов[ый] костюм 180–200 кр[он]. Может быть, живя в пансионе, не будет Тебе хлопот с хозяйством. А то и Тебя-то пожалеть надо. Ведь скучно это. Заодно и Швецию навсегда проделаем. Потом вряд ли вернемся. Все так говорят. В основу всего надо положить благую интуицию. Что же больше?

Кончил я «Пламя» [232]. Пошлите мне заказным (страховым пакетом) «Мистерию» («Милосердие» [233]) и все мои письмена пришли (они в столе в желтом пакете) — они придут раньше, и я их перепишу для печати. Книга — скорей выйдет.

Что говорят Шейн[ин] и Розент[аль] [234] о возможности ликвидации квартиры? Здесь есть г. Штюрк из Питера — говорил со мною о посылке картин в Америку. Посмотрим. Вообще о выставке резюме такое: несмотря на препятствия со стороны большевистской и немецкой (это факт!), успех солидный, ибо все худож[ественные] силы и лучшие люди отдали большое внимание. Пока общ[ая] продажа за вычетом % 14 500 крон, но будет еще (главное будет после конца — на словах поясню). Брил[лианты] не думаю продавать, ведь еще и в картинах много возможностей. Верно, завтра или послезавтра получу Твое решение и [дом.] карточки. Как бы все получше сделать. Никто сказать не может, что лучше сейчас. Дай Бог Тебе все доброе и спокойное. Целую крепко. Стараюсь.

Комната у меня в пансионе — просто келья. Малюсенькая, но жить можно. Кормят просто, но сытно. Проф[ессор] Сирен прислал мне свою книгу [235] с подписью в «Bewunderung» [236] от моих вещей. Теософы очень милы, а это американское направление, по-моему, очень жизненно. Без особой оккультности, почитая лишь первоисточники и Блаватскую; желая образовать школами гармонию жизни — новое поколение. Может быть, и неплохо, если они обо мне туда напишут, — все-таки новые возможности, а почем мы знаем, насколько старые наши возможности будут пригодны.

Сегодня вечером я буду поучать М. Я. Берлина теософии — неожиданный интересующийся.

Здесь мне кто-то говорил, что Бехтерев с большевиками работает. Половцов [237] здесь принят хорошо — вот она, наша мягкотелость. Я говорю, что Луначарский будет еще где-нибудь губернатором. Сами же говорят, что Половц[ов] только из личных выгод с ними сидел, и сами же его принимают.

Был еще раз в музее; все-таки мало туда собрали, для целой и старой страны — мало.

Арабажин мне не присылает статей — не знаю, почему.

Да, калоши здесь 20 крон. Если приедете — можно будет обзавестись кой-какими вещами. Господи, а когда же к дому? И не видно!

Родная моя,

Всё разговоры, всё вести. Все ждут близких движений, ждут эскадру [238]. А я все хлопочу о продаже. Должно еще что-то наклюнуться. Еще Лессинг и стар[ые] картины — если бы еще 15–20 000 кр[он]! Тогда и по пониженному курсу можно бы считать предприятие удавшимся. Конечно, будут расходы по пересылке в Копенгаген [239], и счет рамочника, но ведь и в Копенгагене что-нибудь набежит. А затем я думаю передвинуться не в Лондон (это далеко), а в Гельсингфорс. Еще что-нибудь подбавлю к тому времени. Я почему-то рад, что не остаемся здесь, а возвращаемся в Выборг. Может быть, ближе к цели и скорей благовест услышим. К тому же, здесь, боюсь, и детям учиться, и мне работать было бы трудно. Кроме того, вся наша колония до того перессорилась и погрязла в сплетнях, что даже неприятно. Конечно, все это расскажу на словах, но все-таки сами наши во многом виноваты во враждебном отношении шведов.

Жуков зовет меня съездить на два дня в Упсалу, а сам мне даже не заплатил 10 крон за билет на «Валькирию», который просил взять заодно. Вообще, миллионеры не понимают иных положений. Видел здесь мельком дочь Шпиндлера [240] (замужнюю).

А коллекция наша — обязательной нации — все растет. Идет говор о большой рус[ской] газете в Питере. Я закинул удочку о худож[ественном] отделе. Думаю, что новые знакомства пригодятся в будущем. Все-таки и живем, и вещи наработаны, и новые связи являются — по нынешним временам все это еще не плохо. Так ли у других? Но ко всему этому много неприятных наблюдений, но все это для осведомления необходимо.

Да, свет, как всегда, очень мал: Кушинников [241] знал Н. А. Рыжова и думал, что я женат на его дочери (откуда?), а Макареску [242] лучший друг Комайко [243]. Семеновы [244], оказывается, знают всех по «Новому Времени». Еще у нас в пансионе кажется все довольно мирно, а то в других всё ссоры и взаимные недовольства. Да и то, сборище ничего не делающих людей порождает какое-то бешенство безделия! Сегодня Рубины ведут меня смотреть коллекцию гр[афа] Спарре. Кстати, они уверяют, что Бехтерев [245] работает с большевиками и получил на свои затеи десять миллионов. Правда ли? За что-то на него обижены, но письмо взяли. Сделают ли, не знаю.

Что у вас там нового? То, что писали дети про Григорьева, — характерно.

Целую крепко, буду рад вернуться.

Родная моя,

Вчера я принял такие меры против горла, что сегодня осталась лишь хрипота. Но все-таки я высижу еще день дома. Из-за этого пришлось отложить поездку в Упсалу — верно, в понедельник. Обидно, что из-за хрипоты сижу дома, — но лучше осторожнее! Сегодня пишут, что расстреляны Рухлов, Рад[ко] Дмитриев, Рузский [247]. Правда ли опять? Столько вранья!

Целую крепко.