великом, многого требовал от себя и от жизни. Но с тех пор все пыль да кладь, длинная дорога, жара, усталые колени и только сонная, застарелая тоска по прошлому, засевшая в черствеющем сердце. Вот чем была его жизнь. Вот чем была его жизнь.
Он взглянул в окно и вздрогнул от изумления. Непривычные картины глядели на него. Встрепенувшись, он вдруг увидел, что он на юге. Он удивленно поднялся, высунул голову, и опять упала какая-то пелена, и загадка его судьбы стала немного яснее. Он был на юге!
Он видел беседки из виноградных лоз на зеленых террасах, золотисто-бурые каменные стены, наполовину развалившиеся, как на старинных гравюрах, цветущие розовые деревья. Промелькнул вокзальчик с итальянским названием, что-то на «оньо» или «онья».
В какой-то мере Клейн мог теперь разглядеть флюгер своей судьбы. Путь этот уводил его, Клейна, от его брака, от его службы, от всего, что было его жизнью и его родиной. И путь этот шел на юг! Только теперь он понял, почему в спешке и опьянении бегства выбрал своей целью этот город с итальянским названием. Выбрал по указателю гостиниц; казалось, наобум, наудачу, он мог с таким же основанием выбрать Амстердам, Цюрих или Мальмё. Только теперь это перестало быть случайностью. Он был на юге, он переехал через Альпы. И таким образом исполнил самое лучезарное желание своей юности, той юности, памятные знаки которой погасли и потерялись на долгой, унылой дороге бессмысленной жизни. Неведомая сила сделала так, что сбылись два самых жгучих желания его жизни: давно забытая тоска по югу и тайное, никогда не становившееся ясным и свободным стремление убежать, избавиться от кабалы и мертвечины его брака. Этот спор с начальником, эта неожиданная возможность присвоить деньги – все это, казавшееся ему таким важным, низвелось теперь до мелких случайностей. Не они управляли им. Победили те два великих желания в его душе, все остальное было лишь путем и средством.
Клейн очень испугался этого нового понимания случившегося. Он почувствовал себя как ребенок, который, играя спичками, поджег дом. И вот дом горит. Боже мой! А ему-то что это даст? И доедь он даже до Сицилии, до Константинополя, разве это сделает его моложе на двадцать лет?
Между тем поезд летел, и деревни, одна за другой, летели ему навстречу, непривычно красивые, живописно-веселая детская книжка со всеми прелестями, которых ждут от юга, зная его по открыткам: каменные, красиво изогнутые мосты над ручьями и бурыми скалами, стены в винограде, обросшем маленькими папоротниками, высокие, стройные колокольни, расписные или оттененные сводчатыми павильонами с легкими, благородными арками фасады церквей, дома, окрашенные в розовый цвет, и толстостенные, прохладнейшей голубизны здания с аркадами, прирученные каштаны, кое-где черные кипарисы, взбирающиеся на гору козы, на лужайке перед помещичьим домом первые пальмы, короткие и толстые. Все было странно и довольно неправдоподобно, но все вместе было все-таки донельзя красиво и предвещало что-то похожее на утешение. Юг этот действительно существовал, он не был сказкой. Мосты и кипарисы были сбывшимися мечтами юности, дома и пальмы говорили: ты уже не среди старого, начинается сплошь новое. Казалось, что воздух и солнечный свет приправлены пряностями и усилены, что легче дышится, что жизнь приемлемее, что без револьвера можно обойтись, что не так уж и необходимо самоуничтожаться на рельсах. Казалось, что можно сделать какую-то попытку, несмотря ни на что. Вдруг и удастся как-то стерпеться с жизнью.
На него опять нашла вялость, теперь он легче поддался ей и проспал до тех пор, пока не наступил вечер и его не разбудило полнозвучное название того городка с гостиницей. Он поспешно сошел.
Служитель с бляшкой «Гостиница «Милано» на шапке заговорил с ним по-немецки, Клейн заказал номер и взял адрес. Сонный, он с трудом выбрался из шумного стеклянного зала в теплый вечер.
«Так я представлял себе Гонолулу», – мелькнуло у него в голове. Фантастически беспокойный пейзаж, уже почти ночной, качнулся ему навстречу, незнакомый и непонятный. Перед ним круто обрывался холм, там, внизу, как в глубокой коробке, лежал город. Клейн поглядел прямо вниз на освещенные площади. Со всех сторон крутые, заостренные, как сахарные головы, горы отвесно падали в озеро, различимое по отсветам бесчисленных фонарей набережной. Как корзинка, спускалась по своему желобу в город кабина фуникулера, в этом было что-то полуопасное-полуигрушечное. На некоторых конусах гор до самых вершин горели затейливыми рядами, ступенями и созвездьями освещенные окна. Из города вырастали крыши больших отелей, между ними чернели сады, по-летнему теплый вечерний ветер, пыльный и ароматный, благодушно порхал под яркими фонарями. Из беспорядочно мерцавшей огнями темноты у озера ритмично и смешно накатывала музыка духового оркестра.
Гонолулу это, Мехико или Италия, было ему безразлично. Это был чужой край, это был новый мир, новый воздух, и, хотя они смущали его и наполняли тайным страхом, от них веяло хмелем, забвеньем и новыми, неиспытанными чувствами.
Одна из улиц вела, казалось, за город, он побрел по ней, мимо складских сараев и пустых подвод, затем мимо домиков предместья, где громкие голоса кричали что-то по-итальянски и стрекотала мандолина во дворе какой-то харчевни. В последнем доме звенел девичий голос, от душистого благозвучия у него сжалось сердце, множество слов он, к своей радости, понял и запомнил припев:
Mama non vuole, papa ne meno.
Come faremo a fare l’amor! [79]
Это звучало как в мечтах его юности. Бездумно шагал он по улице дальше, увлекаемый, как потоком, теплой ночью, в которой пели цикады. Показался виноградник, и он, завороженный, остановился: фейерверк, хоровод зеленых огоньков наполнял воздух и душистую высокую траву, тысячи метеоров кружились в самозабвенном коловращенье. Это был рой светляков, медленно и бесшумно плавали они в теплых волнах ночи. Летний воздух и летняя земля, казалось, обрели фантастическую выразительность в светящихся знаках, в тысячах маленьких подвижных созвездий.
Долго стоял чужестранец как завороженный, забыв за прекрасно-диковинным бедственную историю этого путешествия и бедственную историю своей жизни. Неужели еще существовала действительность? Неужели еще были на свете дела и полиция? Асессоры и курсовые бюллетени? Неужели в десяти минутах отсюда находился вокзал?
Медленно повернул беглец, удравший из жизни в сказку, назад к городу. Загорались фонари. Люди кричали ему какие-то слова, которых он не понимал. Незнакомые исполинские деревья стояли в цвету, каменная церковь головокружительным уступом висела над пропастью, светлые, прерываемые лестницами улицы быстро, как горные ручьи, стекали в город.
Клейн нашел свою гостиницу, и как только он оказался в очень светлом, спокойном помещении, в вестибюле
