загорелись от злости. Он сел на тахту и втянул голову в плечи и весь затрясся от гнева. Вдруг он вскочил и включил патефон. Поставил пластинку и опустил иглу. Одно шипенье. Док поднял иглу, остановил пластинку и снова сел на тахту.
Раздались неверные шаги, и вошел Мак. Лицо у него было красное. Он робко стал посреди комнаты.
– Док, – сказал он, – мы с ребятами…
Док сперва его будто и не заметил. Тут он вскочил. Мак попятился.
– Это вы натворили?
– Да, мы с ребятами…
Маленький, крепкий кулак Дока взметнулся и ударил Мака по челюсти. Глаза Дока горели красным, звериным бешенством. Мак тяжело осел на пол. Кулак у Дока был сильный и жесткий. У Мака были разорваны губы и сильно качался передний зуб.
– Вставай, – сказал Док.
Мак еле поднялся. Руки у него повисли. Док снова холодно, трезво, зло ударил его по челюсти. Кровь стекала с углов рта на подбородок. Мак попытался облизать губы.
– Ну, давай сдачи. Дерись, сволочь! – крикнул Док и снова его ударил и услышал хруст разбитых зубов.
У Мака дернулась голова, но он не упал, он теперь стоял твердо. А руки все висели.
– Давай, валяй, Док, – хрипло сказал он, с трудом шевеля разорванными губами. – Так мне и надо.
Док вдруг поник.
– Ах ты сволочь, – сказал он горько. – Скотина. – Он сел на тахту и поглядел на свои разбитые пальцы.
Мак сел на стул и посмотрел на Дока. В распахнутых глазах Мака стояла тоска. Он даже не вытирал кровь, стекавшую по подбородку. В голове у Дока зазвучали первые, мирные такты мадригала Монтеверди «Хор небесный и земной» – бесконечная печаль и примиренность плача Петрарки по Лауре. Док смотрел на разбитую челюсть Мака сквозь музыку, которая пела у него в голове, в комнате – которая пела. Мак сидел тихо-тихо, будто тоже музыку слышал. Док поглядел туда, где лежал альбом Монтеверди, и тут он вспомнил, что патефон разбит.
Он встал.
– Пойди умойся, – сказал он, вышел из комнаты, спустился с крыльца и пошел через улицу к Ли Чонгу. Ли не взглянул на него, доставая из холодильника две кварты пива. И молча отсчитал сдачу. Док зашагал через улицу обратно.
Мак в уборной тер окровавленное лицо мокрыми бумажными салфетками. Док откупорил бутылку и осторожно налил пива в стакан, слегка его наклонив, чтобы набегало поменьше пены. Он наполнил второй стакан и оба понес в гостиную. Мак вернулся, прижимая к губам салфетку. Док кивнул на пиво. Мак раскрыл рот и вылил туда пиво. Он бурно вздохнул и заглянул в стакан. Док уже все выпил. Он сходил за бутылкой, снова налил оба стакана и сел на тахту.
– Что у вас тут случилось?
Мак глядел в пол, и капля крови стекала у него с губ в пиво. Он снова обтер разбитый рот.
– Мы с ребятами хотели вам вечер устроить. Ждали вас вчера.
Док кивнул:
– Ясно.
– Ну, и не вышло! – сказал Мак. – И чего мне извиняться-то? Всю дорогу извиняюсь. Привык уже. – Он сделал большой глоток. – Жена у меня была, – сказал Мак. – И то же самое. Чего ни сделаю – все плохо выходит. Она и не вытерпела. Даже вот уж задумаю чего хорошее – а все равно напорчу. Даже вот подарю ей чего – и все равно. Только обидно ей сделаю. И не вытерпела она: ничего у меня не выходит. Ну и заделался шутом гороховым. Все ребят смешу. А больше ничего не умею.
Док снова кивнул. Музыка снова звучала у него в ушах, – мольбой, и жалобой, и примиреньем.
– Ясно, – сказал он.
– Я уж обрадовался, когда вы меня двинули, – продолжал Мак. – Думал: «Может, чему научусь, может, запомню». Да разве же я запомню? Разве же меня кто научит? Док, – крикнул Мак, – ведь я так хорошо задумал, чтоб всем было весело. И вам бы было приятно, что мы вам вечер устроили. И нам приятно. Как я задумал, получался такой вечер! – Он помахал рукой на обломки стекла и пластинок. – Когда женился вот тоже. Все хорошо задумал, а ничего не вышло.
– Ясно, – сказал Док. Он откупорил вторую кварту и доверху налил стаканы.
– Док, – сказал Мак. – Мы все уберем. И заплатим за все, что испортили. Хоть пять лет будем платить, а заплатим.
Док медленно покачал головой и обтер пену с усов.
– Нет, – сказал он. – Я сам уберу. Я знаю, где что лежит.
– Мы заплатим, Док.
– Нет, Мак, вы не заплатите, – сказал Док. – Будете думать, долго будете беспокоиться, но не заплатите. Один микроскоп стоил около трехсот долларов. Не говори, что вы заплатите. Конечно, вам станет неудобно. Может, только через два или три года вы все забудете и совершенно успокоитесь. Но заплатить не заплатите.
– Небось так и будет, – сказал Мак. – Эх, Док, точно, так и будет. Что же нам делать-то?
– Да ничего, что ж теперь делать? – сказал Док. – А по морде двигать – не в моих правилах. Давай об этом забудем.
Мак выпил пиво и встал.
– Ну, я пошел, Док, – сказал он.
– Ладно. Слушай, Мак, а где теперь твоя жена?
– Не знаю, – сказал Мак, – ушла она от меня. – Он тяжело спустился по ступенькам, пересек улицу и пошел через пустырь, мимо птичника, к Ночлежному Дворцу. Док, стоя у окна, проводил его взглядом. Потом, устало, он вытащил швабру из-за холодильника. Он убирал лабораторию целый день.
Анри-художник не был французом, и звали его не Анри. В общем-то он и художником не был. Анри так влез в историю о «левых» в Париже, будто всю жизнь там прожил, хоть в глаза Парижа не видал. Он лихорадочно ловил в периодике все сложные перипетии дадаистского движения, по-женски нелогичные обиды и заговоры, истовость и упрямство новых и отходящих школ. Он постоянно восставал против отжившей техники, устарелых средств. В один прекрасный сезон он отверг перспективу. На другой год отказался от красного и даже фиолетового, а заодно и синего. Наконец вообще отменил краски. Неизвестно, хороший художник был Анри или нет. Он так яростно бросался во все направления, что на живопись у него почти не оставалось времени.
Его живопись – вообще под вопросом. Что поймешь по работам из цветных перьев и ореховой скорлупы? Зато как судостроитель он не знал себе равных. Тут Анри был великолепный мастер. Давным-давно, пока еще не отстроил каюту и камбуз, Анри жил в палатке. Но когда он отстроил каюту и уютно обосновался на суше, он взялся за лодку
