376
тивлявшемуся естеству, предварительно очистив мои карманы ото всего, кроме случайной мелочи.
Перебирая в памяти детали этого происшествия и последовавшие за ним смехотворные походы в американский госпиталь в Нейи (где я поставил себе целью излечиться от существовавшего лишь в моем воображении сифилиса), я внезапно заметил в нескольких шагах девушку, стремившуюся обратить на себя мое внимание. Она остановилась и молча ждала, пока я подойду к ней, словно ни секунды не сомневалась в том, что я возьму ее под руку и как ни в чем не бывало продолжу прогулку по проспекту. В точности это я и сделал. Даже не потрудившись замедлить шаг, когда поравнялся с нею. Ведь, казалось, нет ничего более естественного под луной, нежели на традиционное:
"Привет, куда вы направляетесь?" -- ответить: "Да в общем никуда, давайте зайдем куда-нибудь и выпьем".
Моя готовность откликнуться, моя досужая беззаботность, моя подчеркнутая небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я был хорошо одет и обут, возможно, создали у девушки впечатление, будто перед нею миллионер-американец. Приближаясь к сияющему светом фасаду кафе, я понял, что это "Мариньян". Хотя был уже поздний вечер, разноцветные зонты по-прежнему колыхались над столиками на открытой площадке. Девушка была одета не по погоде легко; на шее ее красовалась непременная для данного сословия меховая горжетка -- изрядно поношенная, потертая и даже, как мне показалось, кое-где траченная молью. Впрочем, на все это я почти не обратил внимания, завороженный ее глазами -карими и на редкость красивыми. Они напомнили мне кого-то... кого-то, в кого я был влюблен. Но вспомнить, кто это был, в тот момент я не мог.
По какой-то неведомой мне причине Мару (так она назвала себя) снедало стремление говорить, по-английски. Английский она выучила в Коста-Рике, где, по ее словам, некогда ей принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что я прожил в Париже, случай свел меня со шлюхой, обнаружившей желание изъясняться по-английски. Похоже, делала она это потому, что английская речь напоминала ей о тех благословенных временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное, куда более респектабельное ремесло, нежели ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый американец, м-р Уинчелл был обаяшка, более того -- по ее убеждению, джентльмен; он возник на пути Мары, когда, перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в кармане и с разбитым сердцем, она осела в Париже. М-р Уинчелл
377
заседал в правлении некоего клуба атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что повсюду его сопровождала супруга, обходился с Марой по-королевски. Мало того: истинный джентльмен, он представил Мару своей жене и все втроем они совершили увеселительную поездку в Довиль. По крайней мере, такова была версия Мары. Не исключаю, что именно так все и было: время от времени воочию сталкиваешься с такими Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с пылу с жару начинают воздавать ей почести как леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам Мары, данный Уинчелл действительно вел себя как аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала. Натурально, когда он выдвинул предложение всем троим разделить одну постель, это не привело ее в восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее за проявленную неуступчивость. -- Elle avait raison*, -- заметила она.
И вот м-р Уинчелл растворился в безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек, который он подарил Маре, отплывая за океан. Проеден с поразительной быстротой, ибо не успел м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте замаячил Рамон. Мадридец, он намеревался открыть там свое кабаре, но разразилась революция и ему пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли, что в Париже он оказался гол как сокол? Судя по отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она безраздельно доверяла ему. Но скоро и он сгинул без следа. Не имея ни малейшего понятия в том, в каком направлении "сгинул" Рамон, Мара, тем не менее, была убеждена, что в один прекрасный день ее избранник даст о себе знать и они будут вместе. И ничто не могло поколебать ее в этой уверенности, хотя вот уже больше года от него не было вестей.
Все это выплеснулось наружу в краткий промежуток между приемом заказа и появлением кофе на столе. Выплеснулось на диковинном английском моей собеседницы, который в сочетании с низким, хрипловатым тембром голоса, наивной серьезностью интонаций и ее нескрываемым стремлением непременно прийтись мне по вкусу (чем черт не шутит, а вдруг перед нею очередной м-р Уинчелл?) не на шутку растрогал меня. Последовала томительно долгая пауза, и в моей памяти всплыли слова, сказанные Карлом за обедом. Что ни говори, эта женщина безошибочно воплощала "мой тип" и, пусть на сей раз он и не сделал никакого пророчества, несомненно вынимая часы, мог бы описать в мельчайших, подробностях, заключив своим тра- __________ * У нее были на то основания (фр.)
378
диционным: "Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц".
-- Что вы делаете в Париже? -- спросила она, переводя разговор в более привычное русло. И тотчас, едва я открыл рот, перебила меня вопросом, не хочу ли я есть. Я ответил, что лишь недавно отлично поужинал. Предложил ей рюмку ликера и еще кофе. И вдруг поймал на себе ее ровный, неотрывный, до неловкости пристальный взгляд. Мне подумалось, что в ее воображении вновь возник образ отзывчивого м-ра Уинчелла, что она молчаливо сравнивает меня с ним, уподобляет меня ему и, быть может, в душе благодарит Господа за то, что он послал ей еще одного американского джентльмена, а не тупоголового француза. Коль скоро направленность ее мыслей была именно такова, казалось нечестным позволить ей и дальше питать иллюзии на мой счет. Поэтому со всей мягкостью, на какую я был способен, я постарался дать ей понять, что между мною и гастролирующими миллионерами дистанция огромного размера.
В этот момент, внезапно перегнувшись через стол, она поведала мне, что голодна, страшно голодна. Я был ошарашен. Час ужина давно миновал; кроме того, при всей моей твердолобости, в голову мне никак не укладывалось, что шлюху с Елисейских Полей могут терзать голодные спазмы. Одновременно меня пронизало жгучее чувство стыда: ничего себе, навязал свое общество девушке, даже не удосужившись поинтересоваться, не хочет ли она есть. -- Давайте зайдем внутрь? -- предложил я, нимало не сомневаясь, что она не устоит перед искушением отужинать в "Кафе Мариньян". Подавляющее большинство женщин, будь они голодны (тем более страшно голодны), согласились бы не раздумывая. Но не эта -- эта лишь покачала головой. Нет, у нее и в мыслях не было ужинать в "Мариньяне": там чересчур дорого. Тщетно уговаривал я ее выкинуть из головы сказанное мной минуту назад -- о том, что я не миллионер и все прочее. Лучше зайти в простой маленький ресторанчик, в этой округе их пруд пруди, сказала она. Я заметил, что едва ли не все рестораны уже наверняка закрылись, но она стояла на своем. И затем, будто вмиг забыв о собственном голоде, придвинулась, накрыла мою руку своей теплой ладонью и с жаром принялась расписывать, до чего я прекрасный человек. За этими излияниями последовал новый поток воспоминаний о ее жизни в Коста-Рике и других Богом забытых местах Карибского бассейна, местах, где мне и вообразить было не под силу девушку вроде нее. Суть ее сбивчивого рассказа сводилась к тому, что она просто не родилась шлюхой и никогда не сможет ею стать. Судя по
379
ее заверениям, она уже по горло пресытилась этим ремеслом.
-- Вы -- первый, кто за долгое-долгое время обошелся со мной по-человечески, -- продолжала она. -- Я хочу, чтобы вы знали, какая для меня честь просто сидеть и разговаривать с вами.
Ощутив голодный спазм и слегка задрожав, она поплотнее запахнула на шее свою нелепую, обносившуюся горжетку. Ее предплечья покрылись гусиной кожей, а в улыбке проступило что-то жалкое и в то же время отважно-небрежное. Не желая дольше длить ее муки, я готов был тут же подняться с места, но она, казалось, не может остановиться. И конвульсивный поток слов, лившихся из ее горла, безотчетно соединился в моем сознании с мыслью о еде -- той, в которой она так отчаянно нуждалась и которую, скорее всего, ей суждено тут же извергнуть на ресторанную скатерть.
-- Человеку, которому достанусь я, очень повезет, -- внезапно донеслось до меня. Моя собеседница замолчала, положив руки на стол ладонями вверх. И попросила меня хорошенько вглядеться в них.
-- Вот что делает с тобой жизнь, -- вырвалось у нее.
-- Но вы красивы, -- искренне и горячо возразил я. -- И ваши руки меня ни в чем не разубедят.
Она осталась при своем мнении, прибавив задумчиво:
-- Но была когда-то красива. Это теперь я такая: усталая, вымотанная... Господи, сбежать бы от всего этого! Париж -- он такой соблазнительный, не правда ли? Но поверьте моему слову: он смердит. Я всегда зарабатывала себе на жизнь... Посмотрите, посмотрите еще раз на эти руки! Только здесь -- здесь вам не позволят работать. Здесь из вас хотят высосать всю кровь. Je suis francaise, moi, mais je n'aime pas mes compalriotes; ils sont durs, mechants, sans pitie nous*.
