лампу, кузина Гефсиба? – спросила Фиби.
– Зажги, пожалуй, – отвечала Гефсиба. – Но поставь ее на столе в углу коридора. Глаза у меня слабы, и я редко подвергаю их ламповому свету.
Какой чудный инструмент человеческий голос! Как он выражает всякое движение нашей души! В тоне Гефсибы в эту минуту присутствовали звучная глубина и влажность, как будто слова ее, при всей своей незначительности, были окунуты в теплоту ее сердца. Когда кузина зажигала в кухне лампу, ей опять показалось, что Гефсиба что-то сказала ей.
– Сейчас, кузина! – отвечала девушка. – Эти спички только вспыхивают и гаснут.
Но вместо отклика Гефсибы она слышала говор другого голоса. Он, впрочем, был очень неясен и не столько походил на произносимые слова, сколько на неопределенные звуки, которые скорее выражали любовь и участие, нежели рассуждение. Впрочем, звуки эти так были неуловимы для слуха, что Фиби не могла даже считать их действительными. Она решила, что, верно, какой-нибудь другой звук в доме показался ей человеческим голосом или что это только игра ее воображения.
Поставив зажженную лампу в коридоре, она воротилась в комнату Гефсибы. Теперь фигура старой девы, несмотря на то что ее черты все еще сливались с полумраком, виднелась уже яснее прежнего, впрочем, в отдаленных углах комнаты, которая так слабо отражала свет, стояла почти та же темнота, что и прежде.
– Кузина, – сказала Фиби, – говорили вы мне что-нибудь сейчас?
– Нет, дитя мое! – отвечала Гефсиба.
Еще меньше слов, нежели прежде, но с той же таинственной музыкою! Мягкий, меланхолический, но не печальный тон их как будто вытекал из глубокого колодца сердца Гефсибы, весь проникнутый глубочайшим волнением этого сердца. В нем было какое-то трепетание, электрический заряд, который отчасти сообщился и Фиби. Девушка сидела с минуту в молчании. Скоро, однако, для ее тонкой души сделалось заметным чье-то неправильное дыхание в углу комнаты. Она была одарена нежной и вместе с тем здоровой физической организацией, которая – как бы духовным действием – почуяла, что возле нее есть еще кто-то третий.
– Милая кузина, – сказала она, преодолевая неопределенное отвращение к этому вопросу, – нет ли здесь кого-нибудь с нами в комнате?
– Фиби, милая моя малютка, – сказала Гефсиба после минутной паузы, – ты очень рано встала и хлопотала целый день. Поди спать, я уверена, что тебе нужен отдых. Я хочу посидеть еще немного одна и привести в порядок свои мысли. Я выработала эту привычку задолго еще до твоего рождения.
Отпуская таким образом ее ко сну, старая леди сделала несколько шагов вперед, поцеловала Фиби и прижала ее к своему сердцу, которое билось с необыкновенной силой и чувством у груди молодой девушки. Каким образом удержалось еще в печальном старом ее сердце так много любви, что излишек ее переливается через край?
– Спокойной ночи, кузина, – сказала Фиби, странно пораженная обхождением Гефсибы. – Я очень рада, что вы начинаете любить меня.
Она воротилась в свою комнату, но не скоро смогла уснуть, да и спала не очень крепко. По временам в глубокой ночи она слышала сквозь сон чьи-то шаги по лестнице, тяжелые, но не сильные и не решительные. Голос Гефсибы, впрочем полуподавленный, также раздавался на лестнице вместе с шагами, и, как бы в ответ на этот голос, Фиби опять слышала странный, неопределенный шум, который был несколько похож на человеческий говор.
Когда Фиби проснулась – а это случилось в одно время с началом утреннего чириканья четы реполовов на груше, – она услышала внизу лестницы какое-то движение. Она поспешила сойти на нижний этаж и нашла Гефсибу еще в кухне. Гефсиба стояла у окна, держа перед самым носом книгу, как будто с целью проникнуть обонянием в ее содержание, потому что ее слабое зрение не слишком хорошо помогало ей в этом. Трудно представить себе книгу убедительнее той, которая была теперь в руках Гефсибы: от одного ее чтения вся кухня наполнялась запахом дичи – индеек, каплунов, копченых куропаток, – пудингов, пирожных и святочных поросят во всех возможных смешениях и видоизменениях. Это была поваренная книга, наполненная рецептами бесчисленных старинных английских блюд и украшенная гравюрами, на которых были представлены приготовления к пиршествам, достойным большой залы какого-нибудь вельможеского замка. Между этими великолепными образцами поваренного искусства (из которых, вероятно, ни один не был осуществлен на деле в этом доме со времен дедушек) бедная Гефсиба искала рецепт, по которому можно бы было наскоро состряпать к завтраку кушанье из продуктов, которые были в ее распоряжении, и с искусством, которым она обладала.
Скоро, однако, она отложила в сторону благоухающее кушаньями сочинение и спросила Фиби, не снесла ли вчера яйца старая Спекли, как она называла одну из куриц. Фиби побежала посмотреть, но воротилась без ожидаемого сокровища. В эту минуту послышался свисток рыбака, возвещая приближение его к дому. Гефсиба позвала его, энергично постучав в окно лавочки, и купила у него рыбу, которую он называл отличнейшею макрелью, жирною, лучшей из тех, что случалось ему ловить так рано. Поручив Фиби поджарить кофе, который она называла чистейшим моккским и таким старым, что каждое мелкое зернышко его стоит продавать на вес золота, старая дева положила столько дров в древний очаг, что из трубы тотчас начал вылетать густой дым. Деревенская девушка, помогая ей, чем могла, предложила испечь по особенному легкому способу, перенятому ею от матери, индейский пирожок, который, по ее словам, если хорошо его приготовить, должен был быть так вкусен и нежен, как никакой другой сорт из подающихся на завтрак. Гефсиба с радостью на это согласилась, и в кухне скоро разлился приятный запах снадобий для индейского пирожка. Нам кажется, что в дыму, вырывавшемся из худо устроенной печки, как в своей естественной стихии, тени усопших кухарок непременно должны были смотреть с удивлением на это кушанье или заглядывать в печку с пренебрежением к простоте предложенного Фиби пирожка, напрасно стараясь протянуть к нему свои воздушные руки. По крайней мере, голодные мыши явно вылезали из своих норок и, присев на задние лапки, нюхали дымный воздух, благоразумно выжидая благоприятного случая поживиться.
Гефсиба не обладала природной способностью к стряпанью, чем, сказать правду, увеличила свою настоящую худощавость, часто предпочитая оставаться лучше без обеда, нежели возиться с вертелом или наблюдать за кипением горшка. Поэтому рвение, какое она обнаружила теперь к кухонным подвигам, было истинно героическим чувством. Было трогательно и поистине достойно слез – если бы только Фиби, единственная свидетельница ее подвигов, если не считать мышей и бесплотных теней, не предпочла лучше заниматься делом,
