ли нам своим глазам? На сцене появился толстый пожилой джентльмен. Он имеет вид сановитого человека, носит черный фрак и черные панталоны широкого покроя и отличается необыкновенной чистотой в своей одежде, но при этом на его белоснежном воротнике и на груди рубашки видны большие кровавые пятна. Судья ли это или нет? Каким образом может быть это судья Пинчон? Мы различаем его фигуру, все еще сидящую в дубовом кресле, так ясно, как только позволяет нам мерцающий сквозь движущиеся ветви свет месяца. Но чье бы ни было это привидение, но оно приближается к портрету, берется за раму, старается заглянуть за нее и возвращается назад с такими же мрачно нахмуренными бровями, как и предок Пинчонов.
Фантастическая сцена, нарисованная нами, никаким образом не должна считаться действительной частью нашего рассказа. Нас ввел в эту игру воображения лунный свет, танцующий вместе с тенью и отражающийся в зеркале, которое, как вы знаете, всегда представляет род окна или двери в мире грез. Мы, однако, должны возвратиться от своих мечтательных созерцаний к фигуре, сидящей в кресле. Дикие порывы ветра привели наши чувства в странное смущение, но не могли отвлечь их от центра происходящего, к которому они определенно стремятся. Судья сидит неподвижно. Неужели он никогда уже не пошевелится? Но если б он пошевелился, мы бы сошли с ума. Его неподвижность еще больше заметна благодаря бесстрашию маленькой мыши, которая сидит на задних лапках в лунном свете возле самой ноги судьи Пинчона и, кажется, размышляет о путешествии по его коленам. А! Что же испугало проворную маленькую мышку? Это лицо старой кошки, которая смотрит в окно по ту его сторону. Эта кошка имеет очень неприятную физиономию. Кошка ли еще это, подстерегающая мышь? Если б нам сбросить ее с окошка!
Благодаря Богу ночь очень скоро уже пройдет! Лунные лучи не имеют уже такого серебристого блеска и не отделяются уже так резко от черноты тени, которую они освещали. Теперь они сделались бледнее, а тень перешла из черного цвета в серый. Порывистый ветер успокоился. Который час? А! Часы наконец остановились, потому что судья забыл завести их, по обыкновению, в десять часов вечера, это пора, когда оставалось около получаса до его ежедневного отхода ко сну. Это случалось один раз в пять лет. Но огромные часы – мир! – продолжают свой ход. Страшная ночь уступает место свежему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенное сияние!
Утренние лучи солнца пробиваются сквозь ветви деревьев и, несмотря на свою красоту, не замедлят засиять на вашем лице. Вот муха – одна из обыкновенных домашних мух, которые вечно жужжат на окнах, – летит и садится на лоб Пинчона, потом перелетает на подбородок, потом ползет по носу к широко открытым глазам. Неужели он не может прогнать муху? Неужели человек, у которого вчера было столько намерений, теперь так слаб, что не может прогнать муху?
Но чу! Раздался звонок в мелочную лавочку. После тяжелых часов, через которые мы провели свой рассказ, приятно удостовериться в том, что еще есть на свете живые люди и что даже этот старый, пустой дом находится в некотором с ними сообщении. Мы сразу начинаем дышать свободнее, выйдя из комнаты судьи на улицу, которая пролегает перед Домом о Семи Шпилях.
После пяти дней ненастной погоды наступил такой день, который обещал вознаградить горожан за все, что они претерпели за это время. Дядя Веннер встал раньше всех из соседей и покатил по Пинчоновой улице свою тачку, собирая разные остатки съестного у хозяек и кухарок для корма своей свинке, которая благоденствовала как нельзя более по милости этой добровольной контрибуции. Хозяйство мисс Гефсибы значительно улучшилось со времени поселения в доме Клиффорда, и дядя Веннер был очень удивлен, не найдя, против своего ожидания, глиняного горшка с разными остатками съестного, который обыкновенно ставился для него у задней двери Дома о Семи Шпилях.
Когда он, возвращаясь в недоумении, что бы это значило, затворял за собой калитку, скрип ее коснулся слуха обитателя северного шпиля.
– Доброго утра, дядя Веннер! – сказал дагеротипист, выглянув из окна. – А что, еще никто не встал?
– Не видно ни души, – отвечал Веннер. – Но это неудивительно. Еще только не более получаса прошло после восхода солнца. Но я очень рад, что увидел вас, мистер Хоулгрейв! На той стороне дома странная какая-то пустота, как будто там нет больше ни одного живого человека. Передняя часть дома выглядит гораздо веселее, и Алисины цветы прекрасно распустились после дождя. Если б я был моложе, мистер Хоулгрейв, то моя возлюбленная приколола бы к своей груди один из этих цветков, хоть бы я рисковал сломать себе шею. А не разбудил ли вас сегодня ночью ветер?
– Разбудил, дядя Веннер, – отвечал, смеясь, дагеротипист. – Если б я верил в привидения – я, впрочем, сам не знаю, верю ли я в них или нет, – то я бы заключил, что все прежние Пинчоны закатили пир в нижних комнатах, особенно на половине мисс Гефсибы. Но теперь там опять все тихо.
– Так немудрено мисс Гефсибе проспать после такой тревожной ночи, – сказал дядя Веннер. – А то, пожалуй, может быть, судья забрал сестру и брата с собой в деревню. Я видел, как он входил вчера в лавочку.
– В котором часу? – спросил Хоулгрейв.
– Около полудня, – сказал старик. – Да-да, это быть может. Оттого и моя тачка осталась без груза. Но я зайду опять в обеденную пору, потому что моя свинка так же любит обед, как и завтрак. Ни одна трапеза и никакое кушанье не бывает лишним для моей свинки. Желаю вам приятного утра. Да, мистер Хоулгрейв, если б я был молодой человек, как вы, то я бы сорвал один из Алисиных цветков и держал в стакане, пока воротится Фиби.
– Я слышал, – сказал дагеротипист, скрываясь в окне, – что вода Моулова источника лучше всего подходит для этих цветов.
Разговор на этом прервался, и дядя Веннер отправился своим путем. С получаса ничто более не нарушало тишины семи шпилей; ни один посетитель не заглядывал в дом, кроме мальчика – разносчика газет, который, проходя мимо, бросил в лавочку листок, потому что Гефсиба в последнее время регулярно покупала газету. Спустя некоторое время явилась к лавочке толстая женщина, причем с чрезвычайной торопливостью, так что даже споткнулась на ступеньке перед дверью. Лицо ее так разгорелось, как будто жар от очага, солнечный зной и внутренняя теплота ее объемистого тела соединились, чтоб
