букетом душистых белых цветов в руках, туго обтянутых перчатками. Мы ждем дедушку, который должен отвезти нас в церковь. Вдруг в комнату торопливо входит бабушка, лицо ее дергается от гнева и возмущения.
— Он уехал ловить рыбу, — говорит она. И тетя Крис разражается слезами.
Поднялась страшная суматоха — не знали, кому же быть посаженным отцом. Но в конце концов дело уладили. Насколько мне помнится, место деда занял отец, и свадьба благополучно состоялась.
— Папа поступил очень нехорошо, — много лет спустя рассказывала мать. — Он разложил свою одежду у себя на кровати, и мы все были уверены, что он одевается. А он, верно, воспользовался минуткой, когда мы выпустили его из-под надзора, и сбежал. Оставил на письменном столе записку: «Уехал ловить рыбу». Бедная тетя Крис ужасно расстроилась, и перед гостями после свадьбы пришлось извиняться и придумывать всякие объяснения. Явился он только поздно вечером и, видно, от души забавлялся тем, что поставил нас в такое неловкое положение. А в свое оправдание он заявил, что «просто не мог себя заставить своими руками отдать Крис этому человеку».
Дед был вдовцом с тремя дочерьми, когда взял в жены Сусанну Мери, хрупкую, хорошенькую девушку много моложе себя. Вскоре, еще до рождения мамы, они переехали в Австралию.
Вероятно, он был нежным и любящим мужем; у меня до сих пор сохранилась книжечка «Эмблемы цветов» с надписью «Моей дорогой Сусанне». Но было время, по словам мамы, когда его синие глаза и неотразимое обаяние причиняли семье немало неприятностей. Неприятности, как я понимаю, были как-то связаны с некой «очаровательной вдовой»; бабушка очень страдала. Само собой, в те дни, когда я узнала деда, он уже больше не сходил со стези супружеской добродетели, и все грехи были давно прощены и почти забыты.
— Твой дедушка служил в таможне, — часто слышала я от теток.
Что означает «служить в таможне», я не знала, но звучало это очень внушительно.
Столь же загадочно они толковали и о голубой крови. Предполагалось, что наша семья — «голубых кровей». Иногда о каких-нибудь соседях или знакомых тетки говорили: «Ну, эти — не голубых кровей, нет!»
Мы с Аланом очень расстроились, когда, обследовав наши ссадины и царапины, обнаружили самую обыкновенную и заурядную красную кровь. Отсутствие голубой крови казалось нам страшным позором, хотя мы и не понимали почему.
Насколько мне известно, первое время после приезда в колонию дедушка Фрейзер преуспевал. Он построил Клервил и купил участок между Северной дорогой и Гленхантли, до того как здесь проложили дорогу на Мордиаллок. Но, рассказывала мне бабушка, чтобы заплатить долги своего брата Дэвида, он заложил землю и вскоре совсем лишился ее. Племянники, приехавшие из Ирландии, были, по словам бабушки, все как один «молодые шалопаи», они только и делали, что просаживали деньги в карты да на скачках; и дедушкина щедрость и любовь к друзьям и родным вконец его разорили. Во всяком случае, когда дед состарился, семья оказалась в положении, которое она и тетки называли «стесненными обстоятельствами».
Один из дедушкиных братьев — мама называла его дядей Фрэнком — был довольно богат. Он жил на севере Англии и владел несколькими шерстепрядильными фабриками. Но после того как он побывал в Австралии, все родственники согласились, что большего скупердяя свет не видывал. Ни одного хотя бы маленького подарка не сделал он ни своим юным племянницам и племянникам, ни их родителям. Несколько месяцев этот богатый дядюшка пользовался в их домах широким, радушным, щедрым ирландско-австралийским гостеприимством, но не потратил ни пенни, чтобы помочь младшему брату и сестре, а ведь у обоих на руках были большие семьи, и они из сил выбивались, стараясь достойно принять его. Может быть, в их беспечной жизни дядюшке Фрэнку почудилось нечто несерьезное, легкомысленное. Но уж в бабушкином-то доме нельзя было усмотреть ничего легкомысленного.
Она обладала типичной шотландской бережливостью и пристрастием к порядку. В ее доме соблюдались все условности, принятые в светском обществе. В речи ее не было и следа шотландского акцента. Она — из эдинбургских Рочедов, говаривала бабушка, «а нигде не услышишь такого чистейшего английского языка, как в Эдинбурге». Очевидно, у бабушкиных родных были более широкие духовные интересы, нежели в семье ее непутевого супруга-ирландца, невзирая на всю их Ловат-Фрейзеровскую фамильную спесь.
Я до сих пор храню альбомы в изящных кожаных переплетах, принадлежавшие бабушке, ее сестрам и брату; сюда они записывали стихи собственного сочинения и размышления по поводу тех стихов, которыми они зачитывались; все записи отмечены восторженным благочестием и сентиментальностью. Одно из бабушкиных сокровищ имело всего четыре дюйма в длину и три в поперечнике — крошечная книжечка некоей мадам Коттен, озаглавленная «Элизабет, или сибирские изгнанники». Такие книжки выдавали в награду в 1836 году, когда бабушка была школьницей!
Другая бабушкина книга — учебник французского языка, пожелтевший от времени, — подписана автором, Габриэлем Сюренном: «A mademoiselle Suzanne Rochead de la part de Monsieur Surenne, a Edinbourg, 1880» [3].
Именно по этому учебнику бабушка давала мне первые уроки французского языка.
Мне попадались и собственные ее музыкальные композиции. Не бог весть что, судя по одной из них — набору кадрилей, посвященных маркизе Бредалбейнской. И тем не менее эти реликвии свидетельствуют о весьма развитом уме и о любви к музыке и поэзии, которые мама, ее старшая дочь, унаследовала от нее.
Единственный бабушкин брат, Джон Рочед, автор памятника Уоллесу [4] в Стирлинге, поехал в Австралию, чтобы повидаться с ней, но умер в дороге.
Бабушка, какой я ее помню, была очень похожа на портреты королевы Виктории. Свои серебристые волосы она высоко зачесывала и носила маленький чепец из блестящей материи. Платье она обычно носила из черного матового шелка, с узким лифом и широкой юбкой. На шее у нее была кружевная косынка либо тонкий кружевной шарф, заколотый брошью филигранного золота с большим топазом.
Бабушка — первый человек, которым я всерьез заинтересовалась, возможно потому, что и я ее тоже интересовала. Она всегда приветливо улыбалась при виде меня и восклицала: «А вот и моя бледная веснушка» — и разговаривала со мной так, словно мы с ней — лучшие друзья.
Она усаживала меня на подушечку у своих ног, читала вслух отрывки из книги «Элизабет, или сибирские изгнанники» и учила меня петь.
Иногда она играла на фортепьяно в гостиной и пела шотландские песни: «Джон Андерсон», «Робин» и «В полях под снегом и дождем», хотя Роберта Бернса она недолюбливала.
Гостиная в Клервиле предназначалась
