описываемого дня сюда прибыли две или три кареты с кандидатами, поддерживаемыми правительством – мистером Морли и мной (то есть капитаном Букетом), а также двумя представителями герцога и тремя-четырьмя помощниками. Мы, едва въехав в город, приступили к распространению листовок, плакатов и писем, отпечатанных в Витрополе, и подготовке выступлений. От подкупа мы брезгливо воздержались, зная, что наша партия может победить и без него.
Сэр Роберт Пелам, выйдя из отеля по завершении встречи, сел на лошадь и вдоль величаво текущей Гамбии направился в Перси-Холл, размышляя о странном и неловком положении, в которое угодил. Его собственные политические и личные взгляды были куда более умеренными, нежели у тех, в чьем стане он временно разбил свой шатер. Впрочем, новичок в политике, он не был новичком в жизни. Его острый, холодный ум находил лазейку там, где другой узрел бы лишь камень и тюремную стену, а изворотливый нрав позволял протиснуться там, где застрял бы любой другой.
Проехав мили две-три, сэр Роберт оказался в начале великолепной аллеи, ведущей к Перси-Холлу. Здесь он отдал лошадь привратнику, а сам пошел пешком, желая, прежде чем вступит в дом, обозреть парк, а вернее, завершить размышления о своей политической будущности. Однако красота окружающего пейзажа вскоре отвлекла его от серьезных мыслей. Сэр Роберт остановился на пригорке, любуясь могучими деревьями вверху, зеленой лужайкой впереди, старинной усадьбой, вздымающей свои серые трубы над темными кронами, и высокими пиками, блистающими в чистой синеве африканских небес. Покуда он так стоял, думая, возможно, не только о прелести открывшейся ему картины, из-за угла показалась молодая дама, в которой сэр Роберт тут же узнал мисс М. Перси. Она читала на ходу и явно никого не ожидала здесь встретить, однако же, подняв глаза от книги и увидев гостя, поздоровалась без всякой растерянности.
В присутствии столь юной и прекрасной особы сэр Роберт не мог сохранять обычную свою церемонную сухость. Он ответил на ее приветствие, вернее (поскольку обратился к ней первый), объяснил, что его сюда привело, и продолжил:
– Должен сказать, мадам, эта страна то и дело опровергает мои о ней представления. Я не думал, что в Африке есть такие прекрасные, чисто английские уголки. И еще позвольте заметить: я не знал, что здесь наслышаны о поэте, чей томик вы держите в руках.
– Сэр, полагаю, в последнем случае вы правы или почти правы. К востоку от этих гор его поэзия известна мало. Согласитесь ли вы поверить, что я осведомлена больше других? Я живу ближе к вашему острову и по прочтении этой книги нашла ее совсем не английской. Что ваши соотечественники думают о лорде Байроне?
– Мои соотечественники, мадам, боятся его и не понимают. Для нас он слишком похож на уроженца Стеклянного города. Что до меня, я знал его и сумел оценить.
При известии, что сэр Роберт Пелам был лично знаком с ее кумиром, глаза мисс Перси засверкали.
– Так вы с ним встречались? Отец видел его раз или два и говорит, что он был рожден для нашей страны и погиб оттого, что не смог прижиться на родной почве. Вы чересчур гордитесь вашим поэтом, сэр. Взгляните на нашего.
И мисс Перси протянула ему изящно переплетенный томик в одну двенадцатую листа, великолепно отпечатанный на бумаге цвета слоновой кости. Надпись на титульном листе гласила: «Июнь 1824. М. Г. Перси от ее отца, А. Перси Ш.». То были стихи Артура, маркиза Доуро.
– О, мадам, я знаю это имя и почтительно перед ним склоняюсь. Сам Байрон…
– Ему уступает, хотите вы сказать.
– Да, и они очень схожи.
– Однако вам надо идти в усадьбу, сэр. Отец наверняка вас ждет.
С этими словами она свернула на боковую дорожку и пропала между деревьями. Сэр Роберт направился к усадьбе, куда вступил уже со всегдашней своей чопорной церемонностью. Вскоре прибыли его достопочтенный коллега Квоши, их помощники и члены комитета, общим числом около двух дюжин. Обед был, по обыкновению, роскошным. Мисс Перси сидела во главе стола и, несмотря на природную робость, держалась очень изящно и непринужденно. Элрингтон распахнул сокровищницу своего блистательного красноречия и обширных познаний. Он старался угодить каждому, и его усилия не пропали втуне. Все гости, хоть и представляли собой сборище отъявленных негодяев (ни один, за исключением Пелама, ради своей цели не погнушался бы прибегнуть к самым бесчестным средствам), были джентльмены и люди разнообразно осведомленные. Скатерть убрали, принесли бокалы и бутылки. Все придвинулись ближе к столу. Глаза заблестели ярче. Бокал за бокалом, бутылка за бутылкой, и вот уже рекой полились разговоры о Стеклянном городе, о политике и о деле, которое их здесь свело. Пелам, блюдя репутацию, пил с оглядкой, не выходя за рамки умеренности, а его бойкая, плавно струящаяся речь не давала другим заметить, как редко он себе подливает. Элрингтон осушил бутылку бренди с видом полного равнодушия, Квоши – шесть бутылок вина с нескрываемым удовольствием. Часов в десять-одиннадцать гости, многие изрядно под мухой, разошлись в приятном воодушевлении, предварительно сговорившись встретиться завтра на трибунах Стеклянного города Веллингтонии.
На следующее утро предстояли первые выступления кандидатов, и еще до того, как заалел восток, тысячи людей высыпали из домов, чтобы их послушать. Перед ратушей воздвигли огромную трибуну, за которой могли поместиться двести-триста человек. С ее боков поставили по роте кавалеристов, дабы предупредить почти неизбежные столкновения. Все улицы пестрели листовками и плакатами, алыми (у демократов) и ярко-зелеными (у конституционалистов). Бесчисленные знамена тех же цветов колыхались над компаниями избирателей, вступающими в город со всех сторон; гром оркестров, нелепый колокольный трезвон, крики и возгласы – все придавало сцене захватывающее величие.
Я не стану описывать постоянные стычки и драки, пьянство, подкуп, угрозы и шантаж. Все это каждый может вообразить сам. Куда труднее моим читателям будет поверить, что к полудню на Веллингтон-сквер собралось более двухсот тысяч человек, не считая тех, кто забрался на чердаки и крыши соседних домов; каждую печную трубу облепило множество народа. У трибун люди стояли так тесно, что едва могли дышать, по краям площади – в плотной толпе, а по примыкающим улицам подходили и подходили все новые избиратели с оркестрами и знаменами своих кандидатов. Алое и зеленое, алое и зеленое плескалось на ветру: в окнах, на флагштоках, над шпилями башен. Трибуны были пока пусты, но ближе к полудню с одной из улиц донесся крик, который тут же подхватила вся Ратушная площадь: «Едут! Едут!» Музыка грянула громче, флаги взметнулись выше, толпа расступилась, образовав коридор, в который двумя рядами въехали
