Андрей Ханжин (Литтл)
Дурак
«Бей первым.
Никогда не жди, пока тебя ударят. Запомни: бей первым. Бей изо всех сил, бей в нос, в пах, в горло… Не бойся, не убьешь. Дураки живучи, им всегда везет. Так что — бей. Не думай о последствиях, просто — бей. Думай только о следующем ударе, если не получится свалить сразу.
Отвлекающим кинь в лицо, кулаком, пятерней… И, с шагом — удар ногой в колено. Никто не устоит, ломающий удар. И — добивай. Никого не жалей, тебя никто жалеть не будет. Бей, бей, бей! Первым.»
Так говорил отец.
Вспышка памяти. Отчетливо. Фокус. Края размыты. Ему пять или шесть лет. Отец взял его с собой на охоту. Заволжские леса, просеченные бугристыми пустошами и глубокими извилистыми оврагами. На земле, по земле, из земли разбросаны, торчат, выступают выбеленные ветром кости — мослы, ребра, черепа — животных, сожранных волками.
Охота на волков.
Врезающийся с степь край леса перечерчен шпагатами с обмохренными языками ярко-алых тряпок. Флажки. Лесной волк не выходит за красное. Так принято между волками и людьми.
Ему, пяти или шестилетнему, уже отвратительны эти флажки, уже ненавистны охотники.
Отец.
«Возьми оружие в руки. Положи палец вот сюда. Руку расслабь. Отставь ногу. Целься…»
В лесу — грохот выстрелов, безошибочно определяемый звук. Убивают тех, кто не решился или не сумел выскочить из красной зоны. Убив, не хвастаются, не шумят. Молча — за лапы — забрасывают волчьи трупы за откинутый борт ГАЗ-53его. По каждому хвосту — денежное вознаграждение.
Тут же водка «Экстра», несколько бутылок, молча — по стаканам. Отец прикладывается к горлышку. Два глубоких вдоха — и пустая бутылка летит в овраг. Преломленный винчестер на плече.
1971-й год.
Ему пять или шесть…
Он — Вячеслав Михайлов. Славик — дома. Славка — во дворе.
Ему восемь лет.
Отец с матерью на кухне. Он слышит из комнаты их напряженный шепот. Мать, сквозь слезы:
— Они хотят выкинуть меня с кафедры… и вообще — из института. Это травля, понимаешь, травля!
— За что? — шепот отца густой, тяжелый. Славка будто бы чувствует запах табака от отцовских усов.
— За то, что я не такая, как они. Формально… Даже смешно! Кто-то… Знаю, ректор! Пустил слух, что я посещаю какую-то секту. Тайные молебны… бред! Будто бы на квартире у Кузьменко. Кузьменко они уже уничтожили. Ты знаешь, я рассказывала.
Молчание отца.
Славка сжимает кулачки в кровати. Впервые он осознает бессилие взрослых.
Мать:
— Как быть, Миш?…
Молчание. Мать знает, что никто не поможет. Работа была для нее религией, институт — храмом.
Страшное, бессильное молчание отца.
Все утро Славка точил во дворе перочинный ножик — «лисичку». Наточил. Резанул наотмашь по рябиновой ветке, ветка слетела, скошенная. Славке показалось, что деревце охнуло.
На трамвае доехал до института.
Вахтерша у входа.
— Куда, мальчик!
— К маме.
— А кто ма…
Третий этаж. Коридор. Электронное табло, новшество. Спрятался за углом. Вытирая платком под глазами, из кабинета выходит мать и замирает у окна. На ней темно-сиреневый костюм. На двери табличка: «Ректорат».
Мужчина в сером с отливом пиджаке, водолазка под кадык. Худощав. На лацкане ромб.
— Ты чей, маль…
Через мгновение в его ляжку впивается до бритвы отточенная «лисичка».
— Это тебе за маму!
Крики, хаос, топот в коридорах.
В поезде мать и сын. Нет больше ни родного города, ни института, ни квартиры, ни мужа.
Поезд уносит их в Москву — в никуда.
Москва.
Мраморное кладбище несбывшихся желаний.
На двоих они снимают — за двадцать пять рублей в месяц — комнату в коммунальной квартире. Мать с утра до ночи подрабатывала частными переводами с английского. Давала уроки как репетитор. «Сенька — бери — мяч», «Эти — звери — нессесери».
Перебивались еле-еле.
Будущего нет.
Третий месяц мать лежит в клинике на Каширке.
Ему двенадцать лет.
У нее онкология.
Она обречена.
Славка ходит в школу возле Спартаковской площади, в 1-м Переведеновском переулке. Заводила класса — Володя Шовковский. У Володи в портфеле жвачка «Wrigley’s» и фотографии канадских хоккеистов, бизнес — он приторговывает среди старшеклассников.
Бобби Орр — 2 рубля.
Фил Эспозито — 3 рубля.
Пачка жвачки — 5 рублей.
Славка знает, что мать безнадежна. Она скрывает давно ему известное. Отец не приезжал к ним ни разу.
Шовковского Славка дождался за углом школы, возле футбольной площадки. Резко выбросил кулак в лицо, на шаге, массой, двинул в колено и, уже валящегося с ног, добил двумя размашистыми ударами в нос.
В карманах Шовковского оказалось шестьдесят семь рублей с мелочью.
Вечером Славка принес матери пакет марокканских апельсинов и зимние польские сапожки, на которые так вздыхала мать возле витрины обувного.
К тому времени — он уже знал — мать не могла ходить. Угасала с каждым часом. Не рыдала, не истерила, только тихо говорила ему:
— Сын, теперь ты один.
В школу он не вернулся. Знал, что сдадут в интернат.
Собирал мелочь в фонтанах.
Воровал в продуктовых магазинах.
Ночевал на лестнице у лифтового отделения, в доме по переулку Москвина. Отжимался на пальцах.
Мать умерла в апреле.
Возле ямы на Митинском кладбище стоял он, Славка Михайлов, еще — завотделением онкоцентра и два смурных гробовщика.
Ему — 14, ей — 16.
Она его первая женщина. Бася. Полячка. Нет, полька. В огненно-рыжей лисьей шапке и в коротком черном полушубке из шкурки какого-то грызуна. Она шепчет ему о любви у входа в винный отдел Елисеевского гастронома. Падает мягкий пушистый снег. У нее светлые серые глаза с отраженными искрами фонарей в точечных зрачках. «Вечислав, коханый…» Он верит ей.
Желтый подземный свет и бурая снежная кашица на ступеньках перехода под мостовой имени Горького.
Эту жидкую кашицу на скользких ступенях он будет помнить всю жизнь… и увидит ее в последний миг, на Никитском — как самое счастливое впечатление.
Такси.
Они направляются к их общему знакомому фарцовщику Феликсу. У Феликса можно переночевать.
Она щекочет его ухо любовными полупризнаниями.
Он верит ей.
Феликс — небрежно — говорит ему: «У тебя туфтовые штаны, из колхоза. Я тебе фирмовый левис подарю, где-то на даче валяются».
Славка с трудом сдерживается, сжимая кулаки.
На полированном столике бутылка «Ахтамара».
Феликс предлагает тост…
Славка не прикасается к спиртному.
Бася шепчет: «За меня, за меня, коханый…»
Со злости он вливает в себя трехсотграммовый фужер.
Вертушка крутит «Supermax»: ай-я-я-яй — хрипло — вау-ва-вау-вау… ай-я-я-яй…
Он вырубается.
«Я увезу тебя в Самарканд, рыжая…»
Ночь.
Сушняк.
На кухню — с дивана, в комнате пусто. Кто-то расшнуровал его ботинки, чтоб ноги отдохнули. За стеклом кухонной двери — двое. На пол брошены пледы и покрывало. Бася обхватила Феликса ногами, ноги у нее тонкие, белые. Глаза в поволоке, в пепельнице истлевший окурок, она ебется с жадным остервенением, Феликс не успевает за ней, горит газ…
Впервые в жизни Славка не знает, как поступить.
Убить обоих?
За что?
За прощание с наивным детством.
Он прождал их до рассвета, выслушивая стоны польки — полячки, сидя в неудобном прямоугольном кресле. А когда из кухни на цыпочках выступил Феликс, Славка проломил ему голову вазой чешского стекла. На руке повис полузасохший гладиолус — отвратительный цветок.
Душащей обиды не стало.
Осталась только ненависть.
В семнадцать лет все бессмертны.
Маришка Вереш из «Shocking blue» купила отель в Бельгии и превратилась в тусклую мещанку. Славка не может совместить в сознании: сжигающая душу музыка (он не знает английского, как ни старалась мать) и вдруг … отель — сардели туристов, жюльен с грибами, ворсяные ковры, стройнящие фигуру зеркала.
— Дерьмо все!
У Шмелькова на Коровинском шоссе он впервые услышал «Sex Pistols» и «The Clash».
Мир перевернулся.
Сдохли: Брежнев, Андропов, Черненко.
Выбросился из окна Стас Панкиш. Друг.
Обрез спортивной малокалиберной винтовки, украденной на стрельбище в Мытищах. Коробка патронов.
No future.
Простые ассоциации. Он ненавидит государство, убившее его мать. Он ненавидит государство, воспитавшее миллионы вурдалаков — активистов вечного порядка. Он просто ненавидит государство.
Анархия — это Сид Вишес.
Счастье — смерть в девятнадцать лет.
Деньги — кровь государства. Сейчас Славка перережет тончайший, ниточный капилляр в этом тучном, задыхающемся теле.
