Аисса бежит к болоту, его скрипка падает на лед, скользит в лунном луче; вокруг смычка трепещут стрекозы, вспорхнувшие из тени тростника; Аисса бредет по болоту, его ноздри раздуты от запаха крови и льда, он подбирает скрипку, которую ветер бережно катит по льду; сквозь хрусткий панцирь он видит труп офицера, затянутый под лед, губы прилипли к льдине, блестки вместо глаз.
Пленные, взятые Иериссосом, сбежали перед рассветом, уведя с собой Аиссу; поскольку сражение наполнило их желанием, они направились в бордель, толкая Аиссу перед собой; не имея денег, они продали мальчика в обмен на проститутку каждому на все ночи, оставшиеся до отправки на септентрионский фронт.
Служитель борделя втолкнул Аиссу в каморку, отделенную завесой из волнистого железа:
— Ты будешь любить мужчин и женщин, которые поднимут завесу и сядут к тебе на кровать; ты будешь играть им на скрипке, пока они будут тебя раздевать.
На септентрионском фронте враг втиснут в сукно и железо, вены и губы трещат от мороза, моча и сперма застывают, едва излившись, рваная жесть ранит руки и спины, холодная сталь стволов липнет и сдирает кожу, ноги повешенных стучат по лицам солдат, население гниет на соломе, вгрызаясь в сталь и дерево рам, забрызганных экскрементами. Поверженный, помороженный враг околевает в теплых утробах своих жертв; холод и провода ломают ветки, рука полководца дрожит, дрожат и его губы; весной у разрушенной стены осажденного города он гладит щеки и глаза усталых детей, призванных на фронт, гладит волосы, вьющиеся из-под касок или фуражек с синим слюдяным козырьком.
В освобожденном Экбатане капитан, примчавшийся с Букстехуде, провозгласил республику, но за морем народы, подчиненные Экбатану, освободив его, возомнили, что обретут независимость; Иериссос в столице вырывал рабов его былой армии из рук новых владельцев; он тайно встретился с вождем, преданным суду, приговоренным к смерти, после помилованным, на острове, где тот был заточен; Экбатан смеялся, совокуплялся с варварами; в кабаках танцевали голые парни, мокрые от пота и вина, намотав на живот вражеские знамена, политые кровью патриотов; девки шастали между столами, груди и лобки покрыты свастиками — символом разбитого полководца — и фотографиями истощенных голодных детей; на сцене мальчик из Септентриона, спасенный от голодной смерти, сквозь дым и пар изображал пантомиму бомбардировки его квартала; офицер, которому он принадлежал, продавал его за плошку икры.
Капитан и Иериссос построили укрепленные поселения для разоруженных рабов, отпущенных на волю Экбатаном; у ворот поставлены вооруженные часовые; подростки, дети прежних хозяев этих рабов, приходили кричать у ворот, вызывающе бросать камни в каски часовых; капитан выкупил более двух сотен рабов и поселил их в этих деревнях.
Экбатан, оскверненный, раздираемый чистками, ослабленный, низведенный в ранг подчиненных народов, смотрел на своих патриотов, возвращающихся из септентрионских лагерей с печатью смерти на челе, с бесценным революционным инвентарем; родилось искусство, исключившее, для пущей безопасности, присутствие человека. Мыло, которым в ванной, заполненной вломившимся сквозь стекла солнечным светом, терли себя девушки, воняло и было дряблым, как мертвечина.
Бог, после трехвековой агонии, умер. Тщетно его жрецы, опрощая ритуал поклонения, забеливали стены храмов. Бог скрывал глубины человечьего сердца, человек познал в сердце своем зверя, с глаз его спала печать, звериный дух теснит его дыханье, Бог умер теперь, когда человек более всего одинок.
Ночью Иериссос с капитаном идут под дождем по спящему Экбатану; песчаная пена лимана бьет в борта сверкающих огнями кораблей; там расхристанные матросы играют в карты, смеются и ласкают груди девок с лоснящимися от спермы и вина губами.
Вдоль причала освещенные магазины ломятся от фруктов, металла, зерна; Иериссос с капитаном поднимаются по лесенке, обжитой крысами, в магазинчик на задворках; за запотевшими стеклами, покрытыми плевками и экскрементами — узкий коридор, разделенный пополам откидной стойкой и заставленный ящиками на салазках; в ящиках и на полу, покрытом опилками и обрывками упаковки — маленькие девочки в лохмотьях, по три в ящике, сидя на корточках ищут вшей, облизывают губы и ладони, растрепанные волосы в резком неоновом свете; на решетках — таблички: стоимость, страна происхождения. Иериссос слышит сквозь стекло, как они шевелят губами, сглатывают слюну, сжимают и разжимают мышцы.
Экбатан правит, подавив восстания колоний. Капитан отстранен от управления государством. Боевая армия становится полицейской. Государство — в руках участников сопротивления, видевших в освобождении Экбатана лишь изгнание и уничтожение внешнего врага; те, кто рассчитывал на освобождение от врага внутреннего, разочарованные, разоруженные, подозрительные даже для близких, нашли прибежище на ниве спорта и образования. Понемногу наименее правоверные из них согласились вернуться в государственные структуры; вскоре им пришлось принять и колониальные репрессии, и новых союзников.
Но их пребывание в государстве вызывает чрезмерный рост общественного сознания; рабы освобождены или предназначены только для войны и развлечений. Новые законы защищают их право на труд, на отдых, на обучение их детей; для них одних строятся города; им незачем больше бунтовать; многие бывшие хозяева, разоренные падением патриархального режима, сотрудничавшего с оккупантами, и появлением в Экбатане слишком дорогого промышленного оборудования и слишком смелых методов инвестирования, завидуют им.
Иериссос идет по разоренному Лектру, Мантинея сидит на деревянной скамье, он касается ладонью разрушенных палисадов и хижин; внутри разбитых лачуг он пинает, давит ногами сломанные целлулоидные игрушки; на штукатурке надпись: «Рабия — моя любовница»; горло Иериссоса сжимается: Мантинея в развевающемся на плечах шарфике смотрит на море и на отраженную в нем пастушью звезду. Иериссос подходит, он гладит ее волосы, под его ногтями — засохшая кровь засады под Уранополисом:
— С радостной дрожью вступаю я в безверие. Пусть сдавит мой лоб перекрестье носилок, пусть плечи мои покроет блевотина. О сомнение, единое вечное.
Потом, проспав до зари меж рук и влажных грудей Мантинеи, он встает, спускается в кузницу, садится, подставив огню обнаженные плечи и ноги, и велит вставить кольцо себе в нижнюю губу; после операции кузнец выталкивает его во дворик над лиманом:
— Постой на ветру, пусть серебро остынет.
Его губы распухли; кузнец ставит на кроличью клетку ящик для инструмента, наполненный потемневшими кольцами:
— Эти я вынул из губ освобожденных рабов, мужчин, женщин, детей; после на их грудь стекала кровь, их руки дрожали. Посмотри на это колечко, я вынул его у мальчика, он укусил меня в руку, он потерял сознание, я дал ему стакан вина, я утешал его, я водил его за руку по дворику, кровь забрызгала его рубаху и шорты до бедер; один из моих кроликов, весь белый, выскочил из клетки и из валялся в крови. Иногда я вынимаю за день до двадцати колец; моя ладонь, грудь, когда я ложусь спать, покрыты пеной, кровью и слезами.
Вечером в Экбатане газеты вырывают друг у друга из рук: Энаменас ночью восстал в десяти стратегических пунктах, колонисты вырезаны, их дети забиты ударами топоров или сброшены в колодцы. Правительство издало указ об отправке войск на остров.
Пароход отходит из Экбатана, солдаты на причале кричат, блюют на канаты. Вечером, в открытом море, Иериссос и Мантинея, снова взятые на службу принцессой, разносят солдатам чаны с супом; пьяные солдаты, грудь и воротник пропитаны блевотиной, сбивают Иериссоса с ног и окунают его голову в чан с горячим супом, пока он не умирает. Город поднялся из болот, с востока ограниченный морем, с запада — лиманом реки Себау. Старый квартал, населенный беднотой, увяз в болоте близ реки, там хижины из бамбука и рифленого железа день и ночь дрожат на сваях. Новый жилой квартал построен на насыпном холме и скрыт от хижин завесой из лип, миндальных деревьев и эвкалиптов, где застревают воздушные змеи детей офицеров и государственных служащих. Солдаты оккупационной армии и сил поддержания порядка, а также подразделения из внутренней части острова, выводимые время от времени на отдых, живут под этими деревьями напротив особняков и дворцов в бараках из бетона и крашенного зеленой краской алюминия.
Ночью они наклоняются над крышами старого квартала, они кричат, поют, они блюют в лунном свете и в шелесте листвы, и запах гнили опускается на молчаливые лачуги. Там живут семьи, поредевшие от мобилизации и предательства, теснимые голодом, вожделением, страхом. По ночам стаи оборванных детей, волосы прилипли к черепу от чьей-то крови, бродят по грязным улицам, падают в отбросы, копошатся в перепачканной траве, проваливаясь по колено в наслоения человеческих и звериных экскрементов. В свете приоткрытых дверей женщины с прилипшими к напомаженным ртам волосами зазывают, подтягивая чулки под платьем. Крики несутся от дровяных куч, с углов улиц, из кустов, из заброшенных уборных. Мужчины курят у домов, усевшись в кружок на грязную землю. Ночь раздирает выстрел, приглушенный стон в бараке. Дети, отталкивая матерей, занятых застегиванием подвязок, набрасываются на суп, коты скребут когтями железо крыш.
