знала, чего она хочет.
Звонит Лида. Я скидываю. Андрей, сидя на балконе, смотрит то на меня, то в телефон. На меня больше. Звонит Лида. Я скидываю. “Лида?” – спрашивает Андрей. Я киваю. “Помнишь, вам тёть Аня говорила, ну, когда ей в первый раз сплохело? Смотрите, не перегрызитесь, когда меня не будет. Ты сама рассказывала. Так ведь и выходит. Её нет, и ты сестру ни видеть, ни слышать не желаешь. А всё почему? Из-за Венца? Нет. Он только маслица в огонь подлил. И без него пригорало дай боже. И вот теперь…” – Это он ещё о рукоприкладстве не знает. Провоцирует меня, чтобы высказалась. Чтобы нарушила эту ужасную, мёртвую тишину. “Они ебутся, – прочищаю горло, – в соседней комнате. Лихо так ебутся. Они ебались, когда она умирала, представь! Они, сука, пили и ебались! – перевожу дух. – Я не могу думать о маме. Не могу не думать о маме. Не могу. Дома всё о ней напоминает, всё подряд, от расчёски до дверных ручек. Волосы есть, невидимые чешуйки кожи есть… Я постоянно хочу ей позвонить, но её телефон лежит в её комнате, там её нет, я это знаю. Я не могу сидеть и вспоминать всё хорошее, что с ней связано. Я её не уберегла. Надо было настоять на человеческом обследовании, прооперировать, в конце-концов, сделать хоть что-то. Это моя вина, – закрываю глаза. – Я не смогла, – открываю, разницы нет. – Дела, работа, дела, нервы, дела, глобальное потепление, дела, творчество, что-то важное, важнее неё. Херня всё это. Я не спасла свою мамочку. Я хочу лечь вместо неё в этот гроб за тридцать тысяч. Но кто меня туда положит. Приду домой, там Венц, – усмехаюсь, – он заколотит бесплатно”. Андрей блестит очками. Глаза за очками – мутно-серые. “А ты не думала, – спрашивает он, – что Лида сейчас может чувствовать то же самое?” Мысль простая, но влетела ему, а не мне, в голову. Ответить не успеваю. Звонит Венц. Кто звонит? Быть не может. Я сначала думаю, показалось, глючу. Плотно сжимаю веки, разжимаю. Нет, он. Беру трубку, показывая Андрею указательный палец: один момент.
“Куда ты убежала?” – спрашивает ещё. “От тебя, разумеется”, – ровно так. “Откуда, я знаю. Я спросил, куда”, – напора не занимать. “Ты же сегодня работаешь”, – язык своё отработал, шевелить им всё сложнее. “Ты где? – гляди-ка, нотка нетерпения. – В ночь я, ещё есть время”. “Если ушла, значит, на то были причины. – Я говорю медленно. Я говорю очень медленно. Если я так же говорила с Андреем, его стоило бы наградить за терпение. Говорила ли я с Андреем? С кем я говорю? – Будь с Лидой, – наказываю, вспомнив. – Ей ты нужнее”. “Лида ушла к подруге. Ты ответишь, наконец, где ты?” Андрей прав. Ни одна из нас не осталась дома. Нет его больше, дома. Есть трёшка в завещании. С кадастровой стоимостью. “Божена”, – говорит трубка голосом Венца. Или Венц говорит голосом трубки. Трубка крадётся мне в ухо. Трубка картавит. “Андрюх, – говорю в сторону, зажав телефон. – Что будет, если впустить Венца на пять минут?” “Смотря, куда”, – шутит Андрей, не меняясь в лице. – Пусть приходит. Он, вроде, должен помнить, где я живу”. “Я его слышу, – говорит Венц. Телефон я зажала, микрофон нет. – Никуда не уходи. Скоро буду”. “Будь, – соглашаюсь я. – Только я в ноль”. – И хочу быть в ноль. Иначе занялась бы активностью. Или сыпала бы себе меньше. “Хоть в минус. Жди”. Звонок завершён.
Андрей идёт делать чай, всем. Никогда не скажет, что я делаю что-то неправильно. У психолога, такого, как он, нет понятия правильности, зато есть мотивы, проекции, трансферы. Психолог умнее осуждения. Умнее самой способности осуждать. “Что ему от меня надо? – спрашиваю вслух. – Он хочет со мной дружить, – отвечаю сама себе. – Но я не могу с ним дружить, – сворачиваюсь калачиком. – Когда он есть, меня слишком трясёт”. “Трясёт от фрустрации, сама знаешь, – негромко отзывается мой друг из кухни. – Ситуация у вас безвыходная. И так, и так её вертел, нерешаемо, – твёрдой рукой одаривает меня кружкой с Бобом Марли. У него хранится моя кружка. Я присаживаюсь, беру. Он садится рядом. – Я, если честно, удивлён, что наш дорогой Венцеслав до сих пор в городе. Кто его тут держит, Лида или ты?” “Лида, конечно, – удивляюсь, – они же, можно сказать, встречаются”. “А к тебе он летит, можно сказать, ночью, можно сказать, вместо работы. Ты ко всем сёстрам своих девчонок так бегала? Так кто его тут держит, Лида или ты?” “Не надо”, – прошу я. Андрей будто бы не слышит. Снова провоцирует. “Будь она кем-то другим, не Лидой, всё было бы нормально, у тебя нет табу на полиаморию. Табу на инцест – одно из последних, что перед тобой остались. Инцест, всякие филии, насилие, секс за деньги. Когда всё это в голове, это одно. Живьём – нет. Тем он тебя, видно, и привлекает. Ходячий взрыв твоих табу”. “Я не взорву их, – уверенно заявляю, – не сделаю с ней то, что она сделала со мной. Она – случайно. Я, намеренно, не отвечу. “Подставь вторую щёку”, – становится смешно. – И что в результате? Пропуск в рай? Номерок барыги? Пустота. Пустота и, сквозь неё, крик. Первый крик: привет, мам. Последний: пока. Ты меня съела. Нет мамы. Нет никого. У меня никого нет. – Руки к глазам, руки холодные, слеза горячая. Раньше моих слёз здесь не видели. – Не могу. Не могу”. Он, к счастью, меня не понимает. Родители в добром здравии. Гладит мою ногу. Рука худая, вся в венах, нога тоже худая, вся в партаках, под тканью. “Эй, – смягчает тон, не умея смягчать. – Кто говорил, ничего не исчезает, значит, и смерти бояться нечего?” “Знаю, – выдавливаю, – она везде. Но всё равно… больно. Когда деньги крадут, и то паршиво, а тут не деньги, тут мать”. От ответа его спасает звонок в дверь. Я, испугавшись, лезу за диван и там, в узости, ложусь. Мысленно. Наяву – не двигаюсь с места.
Бегу от Венца, но не возражаю, чтобы тот пришёл. Логика у меня с душком. Дохлая логика. Тогда, после встречи в ванной, он написал мне:
Я не знал, что она твоя сестра
Я правда не знал
Ты открыто заявила о своей пансексуальности, и я подумал
Здорово, она – как я
Для неё секс – это игровая площадка
Отдельно от разума
Она его, разумом, исследует
Можно таких вещей натворить, такие мутить опыты!
Лида меня привлекла, сразу
И вообще
