— Почему ты там стоишь, не заходишь?
Она покачала головой, пересушенные тусклые волосы мотнулись веревками. Посмотрела куда-то мне за спину как собака, с истинно смертельной тоской. Я проследил за ее взглядом — на крыльце бабка обнимала того пацана, мальчика-звезду, внука своего. Он бросил в нашу сторону злой, даже жестокий взгляд.
— Почему? — обернулся я вновь к девушке. Она как-то отчаянно изломалась. И сев под забором, завыла. Хрипло, и будь я жив — страшно. А как вы хотели, чтобы выл мертвец? Я еще раз оглянулся — бабка смотрела на меня осуждающе и предостерегающе — мол, не говори с ней. Пацан — еще более зло. Где были остальные, я не заметил. «Не ходи к ней!» — говорила глазами старуха. Почему? Мертвушка выла, кусая руки. И я вышел за калитку. Она зловеще скрипнула, оппозиционируя меня к ним. Зато с ней. Я быстро подошел, селя рядом, обнял девушку. Она вцепилась в меня.
— Ну, что такое? — гладил я ее по голове, механически, понимая — были бы живы, мне было бы очень больно от ногтей, и я бы жутко ее хотел.
— Девочка моя бедная, ну что ты! Моя маленькая бедная девочка, — я качал её в объятьях, и она постепенно затихла. Гладил ее по спине, путался в грязных волосах. Она такая знакомая. Я ведь раньше был почти чистый кинестетик, все у меня шло через тактильность, память рук хорошая. И это, кажется, не совсем утратилось, ведь кожа рук еще вполне целая. Её плотная спина, и соски упершиеся в грудь… я не знаю, как это объяснить, но обнимая иссохшегося мертвеца, я чувствовал живую, нежную плоть. И еще — я мог девчонку в лицо не помнить, но если с ней спал хоть раз — на ощупь вспомню. Так вот, ее я точно брал. Я был пьян, было темно. Она пришла сама. И лучше ничего в жизни не было. Отстранив девушку от себя, заглянул в прекрасное вновь лицо:
— Ты! Это ведь ты! Ах ты, кошка ты моя сладкая!
Она улыбнулась, и я поцеловал ее. Да, это она приходила ко мне на печь, в первую ночь у бабки. Ах, какая она была восхитительная, и даже горячая. Увлекаясь за ней в траву, я забыл, что мертв!
— О, моя маленькая, маленькая девочка! — шептал я, целуя бесловестные губы. Возвращаясь в рай.
Когда все закончилось, я хотел было завести новую подругу во двор, где уже никого не было. Но она замахала руками, и потащила меня куда-то через бурьян. Я послушно брел за ней. Мы вышли к засохшему болотцу. Она села под дерево, я устроился рядом с ней. Она молчала, я тоже. Запрокинув голову, девушка любовалась на огромную, прекрасную луну. А я ощутил первый сильный голод. И понял вдруг, куда делись все остальные — пошли искать еды. А она — почему не с ними?
— Послушай, а почему ты за забором сидела?
Она мучительно сморщилась, поворачивая голову ко мне. Открыла рот, потом закрыла. Помотала головой.
— Что с тобой?
— Сейчас поймешь! — голос грубый, грязный, карябающий, бесформенный какой-то. Я бы сказал — отвратительный.
— А как тебя… эм-м, зовут?
— Звали, милый, звали! Сейчас никто не зовет, все гонят. Было имя — Саша. Шура. Я вешалась, думала, напишут на могиле — Александра Викторовна Хотеева, тысяча девятьсот… а, да и хер с ним. Нету у меня могилы. И тебя вот не похоронят на третий день. И дней у тебя не будет. Солнце нам нельзя.
— Почему? — снова спросил я, глупый почемучка. Она посмотрела мне в глаза, зрачки огромные, луна отразилась в грязной слезе, сбежавшей по щеке.
— Разлагает.
И уткнулась мне в грудь.
— Только ты меня не гонишь, пока! А скоро и этого не будет.
— Я не прогоню тебя! Ни за что!
— Врешь. Хозяин скажет — и отвернешься.
— За что мне тебя гнать?
Она помолчала. Затем, не глядя:
— Из-за сына. Он меня видеть не хочет. Не простил. Хочешь, расскажу?
Я кивнул.
— Ну, мне уж терять нечего. Все равно уйдешь. Слушай. Я сама из Уфы. Замуж вышла здесь. Он меня любил. А я — дура. Просто веселилась. Сына родила. А в городе гостила — загуляла. Показалось, и не было никогда другой жизни. Сына забыла, с-сука! Эх, кабы знала! Живу, значит себе, другого нашла. Мама молчит, а чего скажешь, я все равно не слушаю. А вот ночью один раз вдруг стукнуло — это как же, я здесь кувыркаюсь, а там — муж, ребенок! Что ж я делаю? Прям хоть беги пешком, тоска така-ая! Хватилась — и на электричку! К свекрухе — где мой дорогой? А он по-пьянке сгорел, по мне маялся. Я вся похолодела, и в сарай. На том же месте, где мой сгорел, новый отстроить уж успели, я там и повесилась. Думала, все, отмаялась. Ан, нет! Повисела, меня бабка и снимать не стала. А ночью сама из веревки вылезла. Вся облеванная, шея синяя. Холодно. Тускло. Че такое, не пойму! Пошла к свекрухе, стучу, она вышла, руки на груди сложила. Ну че, говорит, милая, доигралась? Пошла, говорит, вон, чтоб я тебя не видала больше, гадюка дохлая! И сына не трогай! Я ее умолять хотела — скажи мол, чего это со мной? А ни слова выговорить не могу, горло повредила. Теперь-то слышь, каркаю. Кое-как отошло. Пошла я прочь со двора. Стала где ни попадя мыкаться. С голодухи все пыталась ребеночка утащить, или девку какую. Корову на худой конец покусать. Да куда там! Не дал мне Хозяин ничегошеньки, я крыс грызла, как повезет, их тоже поди поймай!
Она замолчала, прижимаясь ко мне. Я не думал ничего, просто держал её в руках, зная одно — она мне нужна. Почему — не знаю. Но нужна. И я ей. И — никому не отдам.
— Саша?
— Что?
— А почему все-таки ты за забором, они тебя не принимают? Не утонула?
— И это тоже, — кивнула она. — А главное, старуха Хозяина попросила. Ненавидит она меня. А Хозяин ее очень уважает, одна живая — и не боится. Всех греет, всех поит, всех жалеет и поминает. У них это вроде Дня Рождения.
— И у тебя? — брякнул я не к месту.
— Нет, ты что? — фыркнула она. — Я не с ними. Для меня это самый страшный день. Я будто снова умираю! Залазию в дупло, или еще куда, и катаюсь там, вою. Больно заново. Худо, очень худо!
— Ломка, — сказал я. Она кивнула, хотя вряд ли знала, что такое ломка.
— И у тебя будет, если Хозяин боль не снимет. Поэтому иди, — и попыталась отстраниться.
— Ну что ты, я с тобой!
— Дурак, — покачала она головой.
— Сам не знаешь, на что идешь! Со мной останешься — и Хозяин тебя лишит милости. Будешь голодать, и выпить никто не даст. И… ну, иди! — оттолкнула она с неожиданной силой.
— Нет! Саша, я не уйду! Пусть, но я не уйду! Ты не можешь, в конце-концов указывать мне! Я сам решаю!
— Ну, иди, пожалуйста! — в глазах ее снова отразилась тусклая мука, замогильная тоска. И вдруг снова принялась меня целовать, обжигая холодом.
— Шут, я скоро кончусь! Как больно, но наконец я буду мертва. Все. Я не могу жить, и потому лучше сдохнуть насовсем. Но ты, тебе еще очень долго мыкаться! Иди, пожалуйста! — и вцепилась в меня, не оторвать.
— Саша… ну, Саша же! Я не могу! — прошептал я.
— Почему? — спросила она, с робкой надеждой, и даже голос ее прозвучал мягче, чище.
— Я… я с тобой! Понимаешь? Будто теперь у меня никого нет.
— А… они?
— Что — они?
— Ты их теперь.
— Да, но… Бросать тебя — не могу!
— Но, знаешь, ты ведь можешь тайком приходить? — она даже дрожала.
— Да, так и сделаем, — и пожал ее плечи. — Я тебе поесть принесу, хочешь?
Она кивнула, улыбнувшись:
— Завтра ночью!
— Хорошо! — я потянулся поцеловать ее, но она отстранилась.
— Иди, Шут! Утро скоро. Хозяин вернется с… охоты. И всех считать будет. И нам нельзя солнце, не забывай! — шепотом, и все-же поцеловала. Потом встала, и побежала куда-то в сухие заросли, не оглядываясь. А я встал, и побрел обратно в деревню. Надо быть там, я это знал. Нельзя злить Хозяина. Нельзя ему не нравиться. Ноги сами несли, будто зная, куда идти. И конечно, я пришел туда, куда надо: в этот старый дом. Прошуршал травой, роса на ней, должно быть, холодная, я не чую. На крыльце оглянулся — луна сползла и гасла, скоро, очень скоро рассвет. Да, мне и в самом деле, пора!
Он сидел в темноте, сверкая глазами.
— Хочешь есть? — и утер губы рукавом.
— Я…? Да! — и в самом деле, голод проснулся страшный. Но не тот голод, а… Я знал, что никогда больше не буду сыт, и спокоен. Этот голод не утолить. Он — другой. Одно слово — смертельный. Хозяин бросил к моим ногам дохлого кролика, не очень большого. Я схватил его жадно, и не осознавая, что делаю, вцепился зубами в горло, начал трепать и грызть. Ничего не помогало, а я бесился — есть! Хочу-у есть!!! Он зло засмеялся и протянул мне гвоздь. Я вырвал его, и проткнул зверьку шею. Потекла кровь, еще теплая… о-о, я никогда так ничего не хотел, как этой густой, теплой, сладкой крови!!! Рыча и вздрагивая пил и пил, пока не иссяк живой источник. Озверев, я выжимал сколько мог, но нет, пусто! В ярости отшвырнул трупик к черту, и подступился к ухмыляющемуся Хозяину:
— Еще!!
— Нет, — спокойно оттолкнул меня.
— Еще!!!! — схватил я его за грудки, безумие застило глаза. Кровь, кровь, еще, ну еще же!
