— Я так испугался! — перебил Кайона Ринтын. — Покажется из воды, как будто улыбнется, а потом опять на дно. Я даже стал им гордиться, а потом сообразил, что это не улыбки, а он хочет дыхнуть и как раз в это время уходит под воду. Стал я кричать, чтобы его скорей спасали, кинулся к преподавателю, а он: "Да что вы! Он так красиво прыгнул". Когда все-таки вытащили, пришлось звать врача, делать искусственное дыхание. Преподаватель все хлопотал вокруг Кайона и ругался. Ничего, откачали. Задышал, перевернулся на бок, и тут из носа и ушей полилась вода. Много воды, наверное, целый чайник! Тут и преподаватель заулыбался, перестал ругаться. Оделся Кайон, вытащил из кармана свою зачетку, подошел к нему, чтобы тот поставил зачет. "Все ж я прыгнул", — сказал он. "Ладно", — махнул рукой преподаватель. Потом посмотрел на меня и спросил: "И вы не умеете плавать?" — "И я", — отвечаю. "Давайте вашу зачетку!" Он и мне поставил зачет.
— Выручил тебя Кайон! — рассмеялась Маша.
Кайон подошел к окну.
— Осень в лесу совсем другая, чем в городе, — сказал он. — Что-то наше есть. Дальним снегом пахнет. Тем, который еще далеко, но уже движется в нашу сторону. Дома, когда стужа входила в ноздри, я начинал спать с беспокойством: ждал снег. Утром продеру глаза и первым делом в чоттагын, не бело ли там от снега, залетевшего в дымовое отверстие.
Ринтын понимал его. Зима — пора тревог и забот, пора испытаний человека на его прочность и способность выжить. Тот, кто счастливо и благополучно перезимовал, словно сделал большой и значительный шаг в жизни.
Ринтын внимательно и пристально посмотрел на друга и вдруг с какой-то щемящей болью в груди почувствовал, что не только Кайон, но и он сам далеко уже не такой, каким был во Въэне, во время путешествия через страну, на первом курсе университета. Что-то ушло, неуловимое, дорогое, близкое, часть самого себя.
— Дай мне почитать что-нибудь новое, — попросил Кайон у Ринтына.
— Да ведь еще не окончено.
— Мне же не оценивать и не критиковать. Я только почитаю, и все.
И что-то было в голосе Кайона такое, что Ринтын не мог отказать ему.
Кайон ушел читать на веранду.
Маша сказала Ринтыну:
— Что-то с ним такое творится непонятное.
Ринтын подумал и ответил:
— Он тоскует по дому. С ним часто это бывает.
— А тебе тоже бывает так, как ему?
— Часто, — кивнул Ринтын. — Но у меня есть от тоски спасение. Я сажусь писать и возвращаюсь на родину. А вот он просто места не находит.
— Это хорошо, что ему нравится читать то, что ты написал, — задумчиво сказала Маша.
Но Ринтын чувствовал какое-то внутреннее беспокойство, пока Кайон сидел на веранде. Он несколько раз подходил к стеклянной двери и смотрел на склоненную голову друга, на черную прядь, свисавшую на его лоб. В профиль лицо Кайона напоминало скалистый мыс Ветреный недалеко от Нунямо.
Кайон дочитал рассказ и молча пожал руку Ринтыну.
После ужина Ринтын пошел проводить Кайона. Они шли к станции мимо заколоченных дач, наступая на пружинящие сосновые шишки, иглы и желтые, мокрые от дождя листья.
Шли не разговаривая, и у каждого в мыслях была предстоящая зима. Для Кайона это был последний университетский год, а для Ринтына — дни и ночи работы над книгой, учеба и новые заботы семейного человека.
28
Зима наступила ранняя, морозная, снежная. Пытались топить круглую печку в большой комнате, но ветры выдували тепло, наметали снег в щели и свободно гуляли по комнате.
Ночью накидывали поверх одеяла всю одежду и все равно зябли, особенно по утрам. Чтобы утешить Машу, Ринтын рассказывал ей, как жили в бараке Въэнского педучилища, когда пурги заметали на кроватях спящих ребят.
Морозы крепчали, чернила мерзли… По утрам Ринтын уезжал в Ленинград, в университет. Теплое пальто он давно продал и ходил в легком плаще. Студенты-иностранцы из группы восхищались им:
— Вот что значит человек Севера — в одном плаще ходит в мороз!
Ринтын в ответ грустно и молча улыбался.
Главным предметом на отделении журналистики считался курс теории и практики советской печати, который вел Аркадий Борисович Знаменский — высокий представительный мужчина с трубным голосом. Он требовал от студентов точного знания шрифтов, их названий, размеров. На практических занятиях студенты чертили макеты газетных полос, стараясь расположить материал по вкусу преподавателя. Горе было тому, кто пытался проявить самостоятельность, и изобретательность. Толстым красным карандашом Знаменский перечеркивал макет и внушительно произносил:
— Имейте всегда примером перед собой наш центральный орган «Правду». Смотрите, — он вынимал из своего объемистого кожаного портфеля газету и потрясал перед обескураженным студентом, — никаких фокусов — все просто и доходчиво…
— И скучно, — произносил кто-то негромким голосом из задних рядов.
У Ринтына этот предмет шел особенно плохо.
Пожалуй, самым интересным курсом был курс истории русской журналистики. История революционной большевистской печати открыла перед Ринтыном интереснейшую и увлекательную страницу истории родной страны. Это было время, когда слово стояло в одном ряду с красногвардейцами и революционными балтийскими матросами.
Темой своей курсовой работы Ринтын выбрал ленинскую «Искру», точнее, Сибирь в первой большевистской газете.
На вопрос преподавателя, почему он избрал именно эту тему, Ринтын ответил:
— "Искра" должна была печатать много сообщений из России, иначе она не могла быть русской революционной газетой. Большинство корреспондентов находились в сибирской ссылке и не могли не писать о том, что делалось на огромных пространствах Азиатской России.
— Ну что же, — задумчиво проронил преподаватель, — резонные соображения. Желаю вам успеха.
Ринтын работал в Публичной библиотеке. В зале, наполненном шелестом переворачиваемых страниц, в тепле, под ласковым светом зеленоватых настольных ламп вдруг вспоминалась закутанная фигурка Маши и пар от ее дыхания в студеной атмосфере литфондовской дачи. Ринтын торопливо сдавал подшивку и бежал на вокзал.
Надо было искать городское жилье. Ринтын с Машей начали ходить на Малков переулок. Но хозяйки, оглядев ее располневшую фигуру, наотрез отказывались сдать комнату или угол.
— Ну куда с дитем? — разводили они руками.
У хозяек был прямо-таки панический страх перед детьми, особенно неродившимися.
Помощь пришла с неожиданной стороны. Однажды на Невском Ринтын встретил Голева. Бывший начальник милиции был в штатском. Он расспросил Ринтына о житье, напомнил их первый день в городе, ночевку под сфинксами.
— Видно, снова придется воспользоваться их гостеприимством, — невесело пошутил Ринтын.
Голев завел его в закусочную, заказал по кружке пива и задумчиво сказал:
— У меня, кажется, есть подходящее для вас жилье.
Оказалось, что его друг надолго уехал на Север, в Воркуту. Следом отправляется жена. У них есть маленькая комната на проспекте Сталина.
Устроившись с квартирой, Ринтын взялся за курсовую работу. После лекций он шел в Публичную библиотеку и садился читать «Искру», погружаясь в далекое, горячее прошлое.
В этих высоких и светлых залах работал и молодой Ленин, будущий редактор «Искры» — маленькой газеты, похожей форматом и даже качеством бумаги на чукотскую районную газету. Ленинские статьи, которые Ринтын изучал на семинарах, выглядели здесь по-другому, они казались написанными совсем недавно, может быть, вчера. Ринтын не обманулся в своих предположениях — о Сибири в «Искре» действительно было много материалов, и он только успевал читать и выписывать на карточки названия статей, авторов. В минуты отдыха Ринтын профессиональным взглядом рассматривал шрифты, верстку и убеждался в том, что Аркадий Борисович не поставил бы и тройки за такое оформление газеты.
Несколько недель Ринтын не писал. Руки его уже тосковали по перу, а глаз искал на чистом листе перечеркнутые тесные строчки. Но он дал зарок сделать передышку — Георгий Самойлович был завален рассказами Ринтына и не успевал их редактировать. Получалась книга. Ринтын уже представлял ее всю от первой до последней страницы. Это было странно, потому что даже короткие рассказы он видел не дальше второй и третьей страниц. Ринтын обычно садился писать, имея только одну какую-нибудь живописную деталь и мелодию. Потом поиски, мучения… Надежды на то, что со временем, когда прибавится опыта и умения, писать станет легче, не оправдывались. Наоборот, глаз становился острее и лучше видел все огрехи и промахи, а критик, сидящий внутри Ринтына, был беспощаден, и с ним было трудно сладить. И, несмотря на все это, Ринтын убеждался, что не писать он попросту не может. Радости были мизерны по сравнению с теми муками, которые он переживал за листком бумаги… И все же радости были. Приятно было мечтать о будущей книге, где написанные рассказы имели точное и прочное место.
