Серафима взглянула на папочку «Избранное». Напечатать бы, например, под псевдонимом Сидор Золупкин. Вот вопёж поднялся бы на всём пространстве от Балтийского моря до предгорий баварских Альп. Хотя однажды, на второй или третий год работы в журнале, Серафима почти уговорила Самсона, которого за глаза называла Педрила Мученик, опубликовать совершенно невероятную фразу, присланную анонимным приколистом из Алма-Аты или из Якутска, Серафима уже не помнила, из какого города именно:
Раз Онегин невзначай сунул хуй в английский чай.
Сразу стало всё по новой: хуй – английским, чай – хуёвым!
– Напишем в предисловии, что это случайно обнаруженная фраза Даниила Хармса, – убеждала она Педрилу. – Мол, двадцатые годы, революционная романтика, свободная любовь в духе Коллонтай и так далее. А то от этой «свеча горела на столе…» уже зубы сводит. Тётки в восторге будут, клянусь!
– Да как-то, блин, боязно, – отнекивался Самсон. – Не наш формат…
– Самсон! Будь ты хоть раз в жизни мужчиной, – безжалостно сказала Серафима. – У меня в октябре день рождения, вот и поставь в октябрьский номер. Или увеличивай мне зарплату, а то уволюсь.
– Без ножа режешь, – сказал Педрила. – Ладно, рискнём.
«Пойду-ка, пожалуй, прогуляюсь, – решила Серафима. – Дождя вроде нет».
К сожаленью, историю взаимоотношений Онегина и английского чая их читательницы так и не узнали. Фрау Марта, дражайшая супруга Педрилы, которая была старше мужа всего на каких-то двадцать четыре года и на деньги которой, собственно, содержался журнал, вычеркнула крамольную фразу из гранок, а Самсон в течении недели отгребал таких пиздюлей, что ужаснулись бы и узники Дахау.
Фрау Марта была злым гением их небольшого редакционного коллектива. Кадровая сотрудница «штази», удачно поторговавшая оружием, пока честные немцы с обеих сторон ломали Берлинскую стену, по-своему искренне любила и мужа и изящную словесность. Она полагала, что век русской поэзии закончился примерно на Окуджаве и Бродском, и, пожалуй, ещё немножко Белла Ахмадулина и взбалмошный в молодости Евтушенко. Самсон с женой не спорил. Чего тут спорить. Русским языком фрау Марта владела безупречно, сказывался длительный опыт борьбы за мир во всём мире, и запретную его часть, так любимую Серафимой, тоже знала отменно. Мужа Педрилой она как раз сгоряча и назвала, а Серафима просто запомнила.
Она приезжала в редакцию по четвергам, её маленькие чёрные глазки буравчиком пронизывали сотрудников, слов больше не требовалось, на рабочих местах царил образцовый порядок, в головах ровные шеренги нужных мыслей, она запиралась в кабинете Самсона с хозяйственницей Нонкой Изольдовой, сорокалетней бывшей певичкой из калининградского кафешантана, залетевшей в своё время от немецкого моряка, в связи с чем сумевшей перебраться в Германию и теперь воспитывавшей своего придурка в одиночестве, поскольку моряк где-то сгинул, и выматывала Нонке душу подсчётами израсходованной туалетной бумаги и выпитой из кулера воды. В редакционной комнате меж тем стояла могильная тишина, иногда нарушаемая жалкими вздохами Нонки.
«Ебут её там, что ли?!» – злорадно думала Серафима.
Наконец фрау Марта возвращалась к народу и милостиво разрешала Самсону: «Выплати жалованье». Зарплату в их журнале платили еженедельно, что сильно украшало её копеечный размер.
Серафима, не торопясь, шла по пустынному в рабочий полдень центру Магдебурга. Красивый город, особенно после десяти вечера, тевтоны выключают свет и ложатся спать, гулять среди погруженных в темноту готических зданий одно наслаждение.
Еженедельные финансовые инъекции очень помогли правильно построить бюджет, и эти десять лет Серафима сумела прожить, почти не прибегая к помощи родителей. А случавшиеся порой заказы на перевод технической документации были как манна небесная. Серафима раз в два года могла позволить себе съездить на море. Скромно, в Румынию, но и в этом были свои плюсы: работяги молдаване после бутылочки другой местной ракии с удовольствием мяли её телеса.
«Говорят, Албания открылась для туристов, – подумала Серафима. – Там вроде тоже море. А этим чучмекам вообще похуй кого драть, лишь бы шевелилась».
– Сима, Сима, Серафима! – раздался высокий пронзительный голос. – Плывёшь как уточка по просторам фатерлянда и старых знакомых не замечаешь.
– Боже мой, Ира! – воскликнула Серафима. – Сто лет тебя не видела! Что ты здесь делаешь?
– Я здесь, между прочим, по издательским делам, – невысокая, чуть полноватая брюнетка в обтягивающем кожаном костюме подошла к ней. – Здравствуй, дорогая! Как я рада тебя видеть.
Они расцеловались.
– Пойдём, – сказала Серафима. – Тут недалеко есть симпатичное кафе. Всё мне расскажешь.
Ирка Гусарова, однокурсница Серафимы и першая наперсница в посещениях вьетнамского общежития по кличке Ира Пединститут, имела в годы обучения репутацию конченной пробляди и репутация эта была вполне заслуженной. Получив диплом, Ира, ничтоже сумняшеся, продолжила поиск сексуальных приключений, в результате чего была застукана директором школы в физической лаборатории распятой между двумя десятиклассниками, один из которых натягивал любимую учительницу в зад, а второму она с восторгом исполняла «французский поцелуй». В глазах директора на долю секунды мелькнуло сожаление, что он не может присоединиться к акробатической группе, так, во всяком случае, показалось Ире, но педагогический опыт и высокие моральные устои возобладали и Иру с треском уволили.
– Я помыкалась без работы, – сказала Ира. – Потом с годик пожила на содержании у одного татарина, но уж больно ревнив был, сморчок хренов, да и жадноват. И когда я пациента с себя сбросила, мне пришла в голову простая и гениальная мысль как зарабатывать деньги.
– И как же? – с возрастающим интересом спросила Серафима.
– Элементарно, – сказала Ира Пединститут. – Я стала литературным агентом.
– Серьёзно? – улыбнулась Серафима. – И кто же твои авторы? Товарищи Биков и Прилепин? Может быть, лично Булгаков с того света попросил тебя представлять его интересы?
– Вот ты как была занозой, так и осталась, – сказала Ира. – Есть у меня пара-тройка авторов, их имена тебе, разумеется, ничего не скажут, у них даже книжонки выходят, в связи с переводом одной из них я сюда и приехала. Но это пустяки, я этим занимаюсь из любви к искусству.
– Любовь к искусству у тебя присутствует несомненно, – заметила Серафима, вспомнив, как Ира, напившись рисовой водкой, голой плясала на кухонном столе в общежитии. – Так в чём заработок, я не пойму.
– Элементарно, Ватсон, – повторила Ира Пединститут. – Ты знаешь, сколько в стране графоманов?
– О-о-о!.. – сказала Серафима. – Кому, как мне не знать…
– Я разместила в интернете объявление: литературный агент рассматривает произведения для дальнейшей возможной публикации в широкой печати. Предоставляется рецензия. Стоимость: от пяти тысяч рублей в зависимости от объема текста. Финансовые условия: предоплата на счёт. Ну, и всякую лабуду, что у меня тесные контакты с издательствами, журналами и т.д. Главное, рецензию предоставляю, но гарантий публикации не даю.
– И что, шлют нетленки? – спросила Серафима.
– Тоннами, – ответила Ира. – Заебалась читать. По пятьсот страниц в день прогоняю. Но зато четыре-пять тысяч евро каждый месяц на кармане, поди хуёво.
– Круто, – сказала Серафима. – А если побьют?
– А за что? – сказала Ира, но всё же несколько напряглась. – Я же рецензию удодам предоставляю, так что всё честно. И потом я такие рецензии пишу, что у графоманов отшибается всякое желание продолжать литераторствовать. Считай, Симка, что я санитар литературного леса. Давай ещё по ликёрчику. Очень мне этот апельсиновый нравится.
– Давай, – сказала Серафима. – Только этот ликёр коварный, можно неожиданно слететь с катушек.
– А мне с утра к станку не надо, – сказала Ира. – Ты, я надеюсь, никуда не торопишься?
– Нет, – сказала Серафима. – Сегодня у меня выходной. Сегодня у меня день рождения.
– Поздравляю! С меня подарок. Сколько тебе стукнуло? Восемьдесят шесть?
– Почти, – сказала Серафима. – За подарок спасибо. Я сама себе подарок. Сколько же у тебя времени эта деятельность занимает? Сутки напролёт?
– Тут дело в методе, – сказала Ира. – Тексты прогоняю по диагонали, а рецензии… Ты помнишь Петухидзе?
– Конечно, – улыбнулась Серафима. – Дмитрий Павлович, великий и страшный «Нуистё». Помер, наверное, уже?
– Если и не помер, то спился точно, – сказала Ира. – Как он над нами издевался, мудак картавый. Я ему, сука, в жопу дала, а он всё равно заставил экзамен пересдавать.
– Зверюга был, – согласилась Серафима, и память услужливо нарисовала корявую рожу Дмитрия Павловича Петухова, преподавателя логики, которую они зачем-то дрочили три курса подряд.
