Горбун затрещиной заставил его замолчать, и Кукылин продолжил рассказ.
Когда он перешел к своему появлению в подземелье и встрече с похоронной процессией, откуда-то сверху раздалось хлопанье кожистых крыльев. Огромная стая летучих мышей, дневавшая на потолке чертога, всполошилась и устремилась к окнам, на несколько мгновений полностью затмив свет. Повеяло холодным ветром, и Кукылину показалось, что в темноте подножие алтаря зажглось багровым огнем.
– У этих пещер есть сокровенные тайны, – опасливо озираясь, начал горбун, но пузатый прервал его:
– А дальше-то что?
– Может, потом доскажу? – Кукылин ощутил смутное беспокойство.
– Сейчас давай! За нами был ужин, за тобой рассказ! Куда это дядя подевался? Женщина, останови его!
Старик на четвереньках полз к выходу, ритмично подвывая. Женщина перестала сматывать проволоку в клубок и поковыляла за ним. Кукылин пристроил руку поудобнее и продолжил:
– За гробом шли факельщики. Когда все ежики прошли мимо, последний крикнул мне: «Передай Каяксигвику, что старый Сигвиккаяк умер!»
На алтаре загрохотало. Отчаянно завопил пузатый, ноги которого раздробила упавшая плита облицовки. Кукылин и горбун успели под градом камней отскочить к стене. Каменный зверь отодрал лапы от алтаря, спрыгнул вниз и, дробя плиты пола, сделал несколько шагов. С кончиков его игл сбегали искры, глаза горели пульсировавшим зеленым огнем. Зверь отверз пасть и голосом, подобным реву ракетного ускорителя, произнес, уставясь на Кукылина:
– Верно ли, что Сигвиккаяк умер?
Не в силах совладать с отвисшей челюстью, Кукылин кивнул головой.
– Значит, теперь я – директор лесопилки! – проревело чудовище, с лязгом захлопнуло пасть, поднялось в воздух на четырех струях раскаленных газов, пробило дыру в своде и исчезло.
Под ногами Кукылина и кочевника стал трескаться пол. Горбун, ушибленный обломком алтаря, неловко перебирал огромными ступнями, стараясь не стоять над трещинами. Кукылин, ища опоры, вцепился в выступ стены, тот со скрежетом подался, и огромный блок повернулся вокруг своей оси, увлекая Кукылина во тьму. Кукылин попытался снова открыть каменную дверь, но рычаг исчез в выемке стены. Тем временем его глаза начали привыкать к мраку, и он увидел тоннель, озаренный слабо брезжившим призрачным свечением. На полу невысоким слоем стояла вода, над поверхностью которой угадывались съеденные ржавчиной рельсы. Кукылин пошел на свет и вскоре увидел вагонетку, перед которой выступали из воды лошадиные кости. Подойдя к вагонетке, Кукылин прислонился к высокому борту и осторожно потрогал ремни поводьев. Лет пять так стоит, не меньше, подумал он. Неожиданно между сгнивших ребер скелета началось странное движение. Передвигаясь в воде подобно пиявкам, жгуты какой-то темной массы присасывались к костям, некоторые проникали между ребер и свивались в клубки внутри грудной клетки. Свечение усилилось, появился гнилостный запах. Кукылин в ужасе смотрел, как кости облекались плотью, пока не возник отвратительный кадавр, без щек, с голой сморщенной кожей и висевшими из трех дыр в животе зелеными светившимися кишками. По телу кадавра волной прошла судорога, он дрыгнул ногами, поджал их под брюхо и попытался встать. Не удержавшись над водой на дрожащих ногах, кадавр рухнул и рассыпался. Куски гнилого мяса с чавканьем отлеплялись от костей и переползали с места на место, пока не возникла новая рекомбинация. Крысы отъели некоторые части, догадался Кукылин, и поэтому он не может собраться полностью. Второй кадавр еще менее походил на лошадь. Из его глазниц торчали пряди мокрых волос, на конце морды шевелился раздвоенный хобот, а из-под языка злобно смотрел огромный сизый глаз. Кадавр поднялся на ноги.
Зловонное дыхание со свистом вырывалось из жаберных щелей между ребрами.
Тварь мотнула головой и, разиня рот, повернулась к Кукылину. Он, наконец, понял, чего хочет кадавр, и пустился бежать. Но рекомбинация оказалась достаточно устойчивой и, оторвав оглобли от передка приросшей к рельсам вагонетки, бросилась в погоню. Кукылин бежал изо всех сил, но соревнование было неравным. Несколько мгновений – и гнилые зубы, обмазанные светящейся слизью, впились в вену Кукылина.
– Идиот, – почти ласково сказал Фенрир. – Ну кто ж так колет. Ты бы еще у него на заднице вену поискал.
– Отстань, волчина! – вооруженный ветеринарным инъекционным пистолетом Горм был настроен крайне воинственно. – Ты медицински некомпетентен и отстранен от практики. Что за наркоту ты ему влил?
– Обычное успокаивающее, рецепт из народной медицины.
– Тогда что он мечется, как бешеный оборотень на капище бога волков?
– Ну, я не виноват, что на него безобидная вытяжка из мухоморов подействует, как сильнейший галлюциноген!
– Ага, вот и вена нашлась, – Горм опорожнил пистолет, не обращая внимания на вопли и судорожные телодвижения пленника.
По отсеку расползалась неправдоподобная в своей густоте вонь – редкий сорт овечьего сыра, третьего дня размороженный Гормом к завтраку и забытый в открытой упаковке, наконец показал себя.
Радиоактивные тучи, клубившиеся у вершин угрюмых Танниритских гор, спустились вниз, пролив смертоносный дождь на землю Раткин. Над равнинами Танаклука и Кыхтыка воздух заполонили стаи огромных черных птиц, никогда не садившихся на землю. Один смельчак, отважившийся два дня наблюдать за ними из горелого танка, рассказывал, что птицы объединялись в подобия мечей и каюгунов, а один раз составили фигуру рогатого призрака, шагавшего через холмы к древней крепости Санлык, развалины которой все еще светились в особенно темные ночи, и когда призрак этот прошагал над танком, скелет механика-водителя зашевелился и положил свои обгорелые руки на рычаги управления.
В селении Нунлигран некая женщина родила двухголового ребенка, одна голова которого была птичья, но с зубами, а другая – как у собаки, но с усами и бородой.
Рассказывали и о том, что чудовища с моря, не довольствуясь властью над побережьем, пошли войной на сушу. Но эти слухи были так страшны, что все называли их ложными, в душе однако будучи уверенными, что так оно и есть и конец недалек.
Новый 1872 год не сулил добра. Однако для барона Накасюналюка он начинался неплохо. Его броневик, окутанный клубами вонючего дыма, катился по дороге на Мамрохпак, подпрыгивая и лязгая крышками люков на буграх.
После набега на усадьбу Тапкак среди Накасюналюковой добычи оказалось десять цинок с патронами, так что для развлечения можно было изредка выпустить из башенного пулемета очередь-другую по домам придорожной деревни или по скрюченным крестьянам, невесть что возделывавшим в по щиколотку засыпанных пеплом полях.
Оставляя за собой хвост мазутного угара, крепко сдобренного испарениями перепревшего пота и дымом наркотических курений, машина взбиралась на холм Майигак, натужно воя перегретым мотором и стуча раздолбанными подшипниками. Внутри шла обычная руготня.
– Не толкай под локоть, ты, дерьмак!
– Засунь свой локоть себе в задницу, гнилая шишка!
– Сам гнилая шишка, стервятник жирный, кошколюб!
Хрясь! В продымленном салоне только по вою пострадавшего можно было понять, за кем осталась победа в споре. Из-за стеллажа со снарядами доносилось приглушенное блевание. – Все вы козлы потные! А я вот тут увидел нечто замечательное!
– Чего?
– Ныгфукак, проснись, деточка!
Трах! Трах! Трах!
– Когда в следующий раз будешь кого-нибудь будить, лучше бей по башке себя – она у тебя звонче колокола. Что надо?
– Да я вот тут увидел – у тебя портянка сопрела и развалилась, так у тебя такая уродливая нога, что, думаю, ни у кого за сто лиг окрест такой не сыщещь! Эй, свету дайте!
Через несколько минут все осмотрели Ныгфукакову ногу и согласились с бароном. Разбуженный тремя ударами торцовым ключом Ныгфукак почесал грудь, вытащил из щетины не подбородке отчаянно сопротивлявшегося таракана и, с хрустом откусив ему голову, сказал:
– Мало найдется на свете такого, чему нельзя было бы отыскать пару. Наверно, так и с моей ногой.
– Хочешь заклад, что другой такой ноги не сыщещь? – спросил барон.
– Идет. Что ставишь?
– Вот! – барон сорвал ремень, неплотно затягивавший горловину одного из мешков, на которых сидели дружинники, и вытащил оттуда за спутанные волосы чумазую деваху, тоненько скулившую на одной ноте.
– Певица замечательная! – и он кинул девахе лютню, вытащенную из другого мешка. – Пой, плюгавка засаленная!
Деваха продолжала скулить, пока несколько человек одновременно не пнули ее в спину. Тогда она неуверенно взяла пару аккордов и запела:
«Побойся бога,» – сказал мне отец.
«Я видел далекие дни.
Я видел сонмы жестоких сердец.
Тобою разбиты они».
Дымился ядом церковный портал,
Могилы исторгли гной.
«Побойся бога,» – отец мне сказал.
«Раскаяньем душу омой[14].»
– Достаточно, – Ныгфукак затолкал деваху обратно в мешок. – Видно, придется ее употребить по прямому назначению.
