— Неужели ты не понимаешь, что он тобою пользуется? — спрашивал старый сеньор Сото.
Ему казалось, что Торни оказывает на Гроува дурное влияние.
И Лючита:
— Ох уж этот бродяга! Думает, что здесь отель. А ты потакаешь ему.
Нынешний план возник неожиданно и не был прямым следствием домашних неурядиц. Идея пришла ему в голову всего недели три назад. На ранчо в Сан-Фелипе велись работы. Он скажет Лючите, что едет туда, а сам улизнет с Торни на пару дней в Пуэрто-Фароль.
Поездка пройдет успешно, только если он будет абсолютно спокоен. Он научился достигать такой уравновешенности. Это было довольно легко: с помощью эмпирического метода самогипноза он заставлял себя поверить, что настоящее уже является прошлым, а то, что якобы сейчас совершается, он уже сделал раньше, так что нынешний поступок — нечто вроде воспроизведения минувшего опыта. Избавившись от непосредственного ощущения собственной среды, Гроув мог оставаться невосприимчивым к ней.
Однако, включая успокаивающий аппарат, он становился неразговорчивым. Торни об этом знал и заметил, что под воздействием своего метода Гроув бывает молчалив и замкнут. Это было незначительным сопутствующим обстоятельством процесса, при котором Гроув обретал определенные свойства сверхчеловека; в такие периоды его непогрешимость не подлежала сомнению. Зная, что хозяин в угнетенном состоянии, Торни готовился к малоприятной поездке.
Они ехали по шоссе под нависающими орхидеями, из автомагнитолы прямо в лицо им рыдала мехорана.[25] День был ясный, воздух — чистый. Когда они спустились в низину, бескрайнее небо посерело. На некоторых участках дорога была узкая и кривая, а растения, тянувшиеся с обеих сторон, стучали по машине и царапали кузов. Рубашка Гроува была сзади влажная и холодная; он обернулся и увидел как по полиэтиленовому чехлу подголовника стекает пот. Мимо проносились накаленные грязные деревни, а в промежутках между ними — черный, трухлявый лес.
Теперь, когда поездка окончилась, он лежал на меху под застывшими в угрозе растениями, заложив руки за голову и ликуя, что в памяти так пока и не всплыла ни одна подробность. Когда позвонили из полиции, он подумал лишь о том, как ему вести себя с Лючитой.
— Скажи ей, но, если сможешь, пока не пускай ко мне, — сказал он Торни, однако не удивился, что она его нашла тотчас, как только узнала. У него не было времени — приходилось действовать экспромтом. Однако он не считал, что поступал слишком скверно, и, вернувшись из полицейского участка, решил придерживаться той же импровизированной линии поведения. Ему казалось, что сегодня у них, возможно, выдастся действительно славная ночка, судя по тому, какой прилив нежности вызвала у нее весть о смерти матери.
В полумраке комнаты, пока Лючита искала в кухне еду, он лежал на кровати и рассматривал свое отражение. Обе спинки он заменил зеркалами с электрической регулировкой — нелепые примочки, которые он иногда включал, чтобы позабавить Лючиту во время постельных игр. После ее возвращения от сеньора Гусмана он благоразумно от этого воздерживался. Может, сегодня?
Никакого секрета здесь не было: когда он изучал контуры своих щек и подбородка, шеи и плеч, ему становилось совершенно ясно, почему любая девушка счастлива была с ним переспать. Он похотливо ухмыльнулся в зеркало у себя в ногах. Из кухни доносились слабые звуки. Обычно он не заходил в эту часть дома. Несмотря на белую эмаль и нарочитую гигиену, там всегда чувствовался кислый запашок мусора, словно за дверью валялись гниющие очистки папайи. И потом — этот мальчишка.
После того как Гроув поел, было выкурено немало гриф, за бамбуковыми зарослями играли барабанщики балуба,[26] а зеркала наклонялись и вспыхивали — ночь буквально преобразилась. Эдем — со всех сторон, и Гроув — в самом его центре.
Хотя он понимал, что все хорошо, лежа в большой кровати с Лючитой, которая прижималась к нему всем телом до самых ступней, ему однако приснилось, будто он лежит лицом вниз на узкой раскладушке. Две стеклянных стены по обе стороны матраса сходились в одной точке, недалеко от подушки, на которой покоилась его голова. Казалось, будто его кровать задвинута в угол на носу корабля, только вот Гроув парил высоко над бескрайним городом, чьи улицы протянулись так далеко внизу, что транспорт двигался по ним беззвучно.
С помощью сложного хромового зажима к раскладушке присоединялось нестандартное пасхальное яйцо из сверкающих розовых и белых сахарных кристаллов, освещенное изнутри. Он заглянул в объектив с одного конца яйца: на какой-то поверхности мелькала телепередача, и благодаря необычайной увеличительной силе крошечной линзы эта поверхность казалась огромным экраном в темном зале, переполненном зрителями.
Он попал туда к началу передачи. Как только грянула музыка, он слегка приподнялся на раскладушке и оглянулся. Сквозь стеклянные стенки у себя в ногах он увидел внизу настоящий зал: стеклянная клеть была одной из нескольких сотен подобных ячеек — сотов с нишами, вмурованных в стены аудитории. Теперь, когда Гроув сел в кровати, у него закружилась голова. Он снова лег и попытался устроиться поудобнее. Прежде чем установить яйцо под нужным углом к глазу, он внимательно изучил три маленькие кнопочки, расположенные вертикально сбоку от объектива. Придерживая палец на верхней, он отрегулировал угол яйца и еще раз заглянул в объектив. На экране по-прежнему шли титры. Как только появился первый кадр, он нажал кнопку.
Гроув тотчас же понял, что маленькое сахарное яйцо — дорогая примочка. Послышалось легкое жужжание, словно включился генератор, а свет в аудитории, и так уже чрезвычайно слабый, еще больше потускнел. Затем он постепенно обрел свою прежнюю яркость. Главное — машина создавала иллюзию, будто Гроув действительно стоит в аудитории. Ему пришло в голову, что он возликовал бы, если бы смог открутить яйцо от зажима и забрать его потом с собой.
Тогда-то он и ощутил страх, сел в кровати и поднял ладонь над головой. Не успел ее выпрямить, как пальцы коснулись стекла. Камера, в которой он лежал, представляла собой ящик. Он находился в замкнутом пространстве: панели кондиционера не было. И он убедился, что воздух уже становится душным и зловонным; ему даже померещилось, будто он различает собственное смрадное дыхание. Гроув снова лег, глубоко подавленный, но охваченный беспомощным смирением, которое спящий даже не пытается перебороть. Послышался слабый, хоть и отчетливый запах озона, поступавшего как бы в виде мелких брызг со стороны яйца. Первая кнопка все еще была нажата. Вдруг он понял, что кнопки нужны для бегства: они открывают аварийный выход. Гроув снова заглянул в яйцо, и тотчас возникла иллюзия, будто он стоит в темной аудитории — в начале бесконечного прохода. Вдали виднелся экран. Впервые уставившись на большой яркий прямоугольник, он увидел лицо известной увядшей актрисы средних лет, имя которой не смог вспомнить. Тридцатифутовая фигура с растрепанными волосами грустно высилась в трогательной роли обезумевшей матери семейства. В ее голосе сквозила сильная нота протеста. Гроув заметил, что даже простое «да» звучало в ее устах как упрек.
Полный неприязни к героине, которую она играла, но очарованный виртуозностью исполнения, он пошел по проходу. Последнее место оказалось пустым. Усевшись, он заметил некоторое волнение среди публики. Женщина на экране показывала куда-то пальцем; внезапно он увидел ее лживую и крошечную — сбоку от экрана, с наведенными на лицо софитами. Он наблюдал за тем, как яркая фигурка подняла руки, словно приветствуя публику, и у него появилась беспричинная уверенность, что с этой минуты все пойдет наперекосяк. Украдкой вытянув руку, он ощупал подлокотник своего сиденья. Верхняя кнопка все еще была нажата, он подождал секунду, пытаясь понять, о чем говорит актриса. Это была жалоба: она рыдала, ее речь была неразборчивой, а интонация становилась истеричной. Музыка же неуклонно набирала громкость и драматизм. Если бы так продолжалось и дальше, его бы парализовало, и он не смог бы даже нажать кнопку. Он аккуратно подвинул палец на полдюйма вдоль подлокотника, пока не коснулся второй кнопки. Секунду помедлив, со щелчком нажал ее.
Актриса закричала и задергалась, словно сквозь нее пропустили мощный электрический ток. Он мгновенно понял, что сейчас случится что-то страшное: он разбудил враждебные силы. Подняв голову, Гроув уставился на экран. Наблюдая происходящую перемену, он не испытывал ни малейшего удивления — лишь смутный ужас перед ее неизбежностью. Женские черты поблекли, расплылись и быстро растаяли, а затем приняли свой подлинный облик, — теперь Гроув понимал, что ждал этого с самого начала, — облик его матери.
«Даже сюда добралась, — с грустью подумал он. — Что ей здесь нужно?» Теперь он смотрел одновременно на экран и на кукольную фигурку в потоке телесного света внизу, чувствуя, что сердце забилось чаще. С «жизнерадостным» видом, который ни разу не обманул его даже в детстве, она заговорила так, словно обращалась к членам одного из своих клубов, хотя публика сплошь состояла из женщин. Под этой оживленной плотью таилось в высшей степени расчетливое сознание, темная разрушительная сущность. Неважно, кого она играла (ведь ее роль зависела от состава публики): основное выражение ее лица оставалось для него всегда одинаковым — лукавое и всеведущее, со скрытой угрозой, словно бы всеми признавалось, что положение женщины, связанное с преследованиями и страданиями, подразумевает ее право на мщение.
