Прихожу с тремя литрами San Benedetto для Фуффи. Я ходить-приходить, Фуффи прыгать – прыгать Фуффи.
Подошла она ко мне, сама лыбится, я стою, сияю, как медный чайник, взяла за руку, Фуффи носится со своей отстойной костяшкой; шведка мне так разводит: ты быть так милый, ты теперь быть еще добрый и быть друг Фуффи, и быть вечер с Фуффи, теперь идет Омар.
Тут и Омар подгребает, лижет свою шведку, а я – я держу Фуффи. Фуффи мечется как ужаленный вокруг Омара, шведки, я луплюсь на шведку, шведка на Омара, Омар на шведку, шведка на Омара, я как чайник рядом, Фуффи мне пихает в руку кость, тычет мне мордой свою липовую кость из Иперкопа для собачьих побегушек; шведка озаботила меня взять Фуффи на вечер, только на вечер. Я остаться на пляж с Фуффи, отстрочить у Фуффи, реветь от Фуффи благим матом.
Меня звать Сальваторе Аньи (г.Варезе). Тридцать два годка мне. А женилка у меня ростом тринадцать сантиметров. Лафа вообще быть живым. Что ни день – чего-нибудь делаю. Что ни другой – чего-нибудь бывает. И все бы ничего, да есть тут одна подстава. Подстава – это мои стремаки. А стремаюсь я того, что помру. Вот так, хлоп – и ты трупак! И никаких тебе дел, даже на Сан-Сиро с мужиками не сгоняешь. А все потому, что с тобой околеванец вышел и теперь ты по жизни мертвяк.
На заводе, где я пашу, о загибоне ни слова. В прошлую среду оттрясся Микеле Капачи (г.Традате). Он дымил как полутурок. Глушил станок и трюхал цыбарить в санузел. Теперь вот зажмурился. К его станку одного свистка из Венегоно приставили. Только про модняк и балаболит.
На обеде я этому чудику все о курносой толкую. Мол, об этом деле надо свое понятие иметь, потому как рано или поздно она и к тебе подберется. Ты подумай своей головой-то. А он говорит, иди-ка ты к свидетелям Иеговы. Они тебе про это распишут. Давай жми, говорит, а то у меня макароны стынут. Мне, говорит, пожить хода, вон сколько девок вокруг.
Самые симпатявые, говорит, уходят в модели. Всяк не прочь шпокнуться с моделью. Когда ты гуляешь с моделью, дружкам-приятелям завидно. А если поженихался к модели, о костлявой и не вспоминаешь. Тут две большие разницы. Модель – это солидол, а безносая – зола, вспоминать тошно.
Я что хочу сказать, с вешалками всего одна напряженочка имеется. Неясно, что у них под шмотьем, которые они носют. Кому не охота увидать, какие они там, вешалки-то.
Это, говорит, точно. Потому и придумали порнозвезд. Это те же модели, только усовершенствованные. Но видимость куда лучше. То, что надо работяге. Целыми днями мантулим. Не говоря уже о черной субботе!
По каждой вешалке у нас разговор особый. Больше правда ору: резец так визжит – слов не разобрать. От этой чернушки, которая везде, все уже двинулись, надрываюсь я. Aгa, гаркает он, Наоми Кемпбелл. И ну токарить дальше.
Вечером дома съем чего, позыркаю телик и в люлян. В люляне кумекаю про много чего. Когда в грустях, кумекаю про костлявую. До того кумекаю, что и не пойму: живой я еще или уже того. Про завод даже не вспоминаю. Когда в радости – кумекаю про вешалок, как тот свисток из Венегоно: вот бы типа они были у меня на хате.
Станки со свистком у нас нос к носу, вот и я вроде как экспертом по вешалкам заделался. Я такого мнения, что вешалки – это реклама жизни, когда жизнь хороша. А еще вешалки – это лишний повод наложить в штаны от счастья!
Потом я узрел эту Кейт Мосс. В газете узрел. Стоит в позе, глазки строит, как все вешалки. Кейт Мосс – это новая вешалка, которую зовут Кейт Мосс.
С виду чисто скелетина! На ней мы сошлись со свистком из Венегоно. Глянешь на нее – лохмушечка, а приглянешься – мать сыра земля. То она зомби, то сексокосилка. Короче, и то и другое.
Свистуну из Венегоно Кейт Мосс не по нраву. Говорит, она не из той оперы, не туда, мол, попала. Скоро это до всех дойдет, и тогда ее перестанут показывать. Пусть займется другим делом. На работу хоть устроится. Или там в порнухе с извращениями чикнется. Или выйдет за богатенького, который любит странненькое. Короче, спрыгнет с газет.
А я говорю, Кейт Мосс продвинутая. На ее фотке типа все есть – целуй не хочу. А потом снова глянешь – ровно с кладбища сбежала.
А еще я видел фотку, где она голая. Там у нее все не по-женщински, а по-мальчуковому. Плоскодонка, короче. Зато губищи как у Валерии Марини или у той негритоски с Сатрап. Говорю же, продвинутая.
Свисток из Венегоно говорит, что я типа маньяк: у меня есть вешалка, от которой я тащусь, и она похожа на смерть.
Забили, говорю, ты, говорю, еще реальнее моего курносой стремаешься, не то говорил бы о ней слова, а то ряшник-то вон как хлопает. Лучше бы, говорю, на твоем месте еще стоял Микеле Капачи (г.Традате).
Он кажет мне средний палец, скалится, заходит с той стороны каретки и говорит, что дело типа фуфел, если кому такие вешалки катят. Значит, у народа крыша точно ползет. В бабцах совсем рубить перестали, а без этого весь кайф по боку. У женчинок самые места – это грудя, ляжки там или типа бедра. У всех без разбора: длинноногих, худышек или хризантем. Вот ты спишь и видишь, будто притопил на такой, как по шоссейке – все пятьсот в час, и пошел колобродить по ее зигзагам. Взять хотя бы Клаудиу Шиффер. Лучше нету, ан не дистрофичка.
Что это у вас тут за ёперный театр, говорит начальник цеха Итало Каверсацио (г.Бьяндронно). Где бы ни работать, лишь бы не работать, ёптыть!
А я ему: ну рассуди хоть ты, Итало. Как тебе Кейт Мосс, ну эта, которая в рекламе духов там и прочего, такая, знаешь, вчера из концлагеря, щас такие в самом ходу.
Значит, так, парни, в бирюльки потом играться будем, а ща даешь норму, не то сорвем субботний немчуровый заказ; коли не подналяжете, меня самого в концлагере пропишут, что я скажу немчуре, когда они позвонют, где, мол, наш субботний заказ, вы что, смерти моей хотите?
Три рассказа о телевидении
Меня зовут Альдо Нове. Мне двадцать девять лет. Я писатель, которому больше всего подходят девушки, родившиеся под знаком:
1) Тельца
2) Девы
3) Рака.
Девушки, с которыми я обычно собачусь, родились под знаком:
1) Водолея
2) Близнецов
3) Овна.
Всю свою жизнь я мечтал принять участие в ток-шоу на швейцарском телевидении. И вот моя мечта сбылась!
Сижу я как-то дома, ну и тихо-мирно сам с собой забавляюсь, лысого, стало быть, обкатываю. А все потому, что купил себе висячий такой календарь на 1997-й. Во весь календарь – Синди Кроуфорд. По магазинам намылилась. Платье у нее белое с черным. А из-под платья трусики очень даже белеются. Короче, на фотке этой типа не Синди Кроуфорд по магазинам намылилась, а такая ломовая групповуха чувств, что забомбись на месте!
Синди Кроуфорд – улетная чувиха, не то что Шиффер там или Наоми!
Только я, значит, раздрочил, вот-вот кончита хлынет – дребезжит телефонкен. Поднимаю трубу, а сам уже того, спустил.
Звонит швейцарский продюсер. Спрашивает, не хочу ли я потусоваться в ток-шоу с доном Чотти и Линусом.
В общем, кончил я под чумовой такой коктейль из Синди Кроуфорд, дона Чотти, Швейцарии и ди-джея Линуса.
– Угу, – промычал я.
На другом конце, видать, ясно стало, что тут дрочат на картинку.
– Буду как шомпол. Ну, то есть как штык.
Продюсер дал мне адрес, и я ополоснулся.
На швейцарское это телевидение я приехал в три часа.
Везде чистота. Фантика на пол не бросишь.
В буфете пиво и тоблерон. Когда подтянулся дон Чотти, я в легкую так прибалдел.
А Линус даже не засветился. Вместо него нарисовались тот психиатр, что выдавал заключение по Мазо, и журналисточка из «Униты». Последним нагрянул милашка-ведущий.
Передача растянулась минуточек на сто. Пока туда-сюда, я и психодоктор этого Пьетро Мазо типа зависли друг на друге.
Не знаю, может, то была любовь? Хотя дальше дело не пошло, потому что ведущий трещал без передышки. Он задолбал нас вопросами насчет последней статистики: как подростки относятся к тому, что на ТВ нет приватности.
Когда я был подростком, никто меня на ток-шоу не звал. Я мучился и не понимал, зачем вообще живу.
Зато сейчас все по-другому. Меня зовут на ТВ, и я могу порассуждать о чем-нибудь таком-растаком.
Ну, скажем, на швейцарском ТВ вместе с доном Чот
Когда камеры берут тебя в объектив, вот тогда ты писатель. Писатель без телевидения – что сапер без лопатки. Если честно, цель везучего интеллигента – попасть на передачу «Другой киоск», культурненькую такую передачку, которую запускают по четвергам, в вечернем эфире, на втором канале.
Культура – это когда по телику показывают писателей вроде Ваттимо и Бузи, готовых стереть друг друга в порошок. Или вот молодых писателей. Все это творится в передаче «Другой киоск».
В тот раз среди молодых писателей был я (через неделю, в передаче о семье я тоже был) и Кьяра Дзокки.
С Кьярой Дзокки тяжелый случай. Тут мне ничего не светит.
