Как только я доехал до стены, меня снова стало заносить и я потерял управление. Вдруг я увидел, что машину тащит к краю глубокой воронки от снаряда; еще секунда — и мне конец; глубина была несколько метров. Я надавил на тормоз, машину занесло вправо, она сделал полный крут, я выпрыгнул, капот нырнул и машина исчезла под снегом.
Я жутко устал и дрожал так, что с трудом передвигал ноги. К счастью, жилище мое было неподалеку. Шатаясь и поминутно поскальзываясь, я добрался до дома и, как был облепленный подмерзшим снегом, приник к печке, стуча зубами. Меня била такая дрожь, что я не мог расстегнуть пальто, и пришлось его медленно стягивать. С теми же мучительными усилиями мне наконец удалось избавиться от остальной промерзшей одежды и кое-как натянуть халат. Тогда только я заметил телеграмму и вскрыл конверт.
Мой источник информировал, что в ближайшие дни ожидается кризис. Воздушное и морское сообщение были прерваны, но было отдано распоряжение забрать меня утром на вертолете. Не выпуская телеграммы из рук, я залез в кровать, где продолжал дрожать под стопкой одеял. Правитель, должно быть, получил это известие чуть раньше. И, спасая себя, бежал, оставив народ на произвол судьбы. Такое позорное поведение, конечно, достойно было всяческого порицания, но осуждать его я не мог. Едва ли на его месте я поступил бы иначе. Спасти страну он был не в силах. Если б он объявил чрезвычайную ситуацию, началась бы паника, на дорогах возникли бы пробки и никто бы не спасся. В любом случае, судя по тому что я только что пережил, его шансы доехать до границы, были неимоверно малы.
Незадолго до отхода судна я был доставлен вертолетом в отдаленный порт. Я простудился, меня знобило, ломало, я еле передвигал ноги. Сидя на заднем сиденье машины, несущейся в гавань, я не смотрел в окно, а на борт поднимался как в тумане. Корабль уже отчаливал, когда я поднялся на палубу, намереваясь прямиком отправиться в каюту. Но, бросив взгляд на берег, застыл в полном замешательстве. Мы скользили вдоль залитой солнцем гавани оживленного города; я видел широкие улицы, хорошо одетых людей, современные здания, машины, яхты на голубой воде. Ни снега, ни руин, ни вооруженной охраны. Это было чудо, яркое воспоминание о виденном некогда сне. И вдруг — потрясение, словно внезапно просыпаешься от тяжелого сна. Меня осенило, что вот это-то и есть реальность, а все, что было прежде, — сон. Вся моя жизнь последних нескольких недель показалась мне вдруг нереальной, полностью утратила правдоподобность. И я испытал огромное облегчение, сродни тому, что чувствуешь, выезжая на солнце из длинного темного холодного туннеля. Мне захотелось скорее забыть все, что со мной произошло, забыть девушку и эту бессмысленную погоню и думать только о будущем.
Когда температура упала, ко мне вернулись прежние мои мечты. Покончив с прошлым, я решил отправиться к индри, поселиться на тропическом острове и посвятить остаток своих дней лемурам. Я вел бы наблюдения, изучал их повадки, записывал их странные песни. По моим сведениям, этим еще никто не занимался. Идею я счел вполне здравой, цель — более чем достойной.
В корабельной лавке я купил толстый блокнот, запас авторучек и приступил к составлению рабочего плана. Но сосредоточиться не смог. Я еще не избавился от прошлого. Мысли упорно возвращались к девушке — как я мог хотеть забыть ее: это было бы просто чудовищно, непредставимо. Она была частью меня, я не мог без нее существовать. Но я уже собрался к лемурам… меня раздирали противоречивые чувства. Она не пускала меня, удерживая своими тонкими руками.
Я изо всех сил старался не думать о ней, сконцентрироваться на невинных нежных созданиях, на их сладком, завораживающем пении. А видения, связанные с ней были куда менее целомудренными. Ее образ преследовал меня — взмах длинных ресниц, робкая очаровательная улыбка. Выражение ее лица я менял произвольно: легкая настороженность, затравленный взгляд, внезапный испуг, вызывающий слезы. Сила моего влечения пугала меня самого. Черный опускающийся топор палача, мои руки держащие ее за запястья… Я боялся, что сон обернется явью… Было в ней что-то жертвенное, что-то провоцирующее насилие. Она завладела моими снами и завела меня в такие темные уголки подсознания, исследовать которые мне совершенно не хотелось. Я уже толком не понимал, кто из нас двоих жертва. Возможно, мы оба были жертвами.
Мысли о том, что же с ней стало, приводили меня в отчаяние. Я кружил по палубе, теряясь в догадках о том, что все-таки произошло, успела ли она скрыться с правителем. На борт никаких новостей не поступало. Мне оставалось только ждать, терзаясь тревогой и нетерпением, когда мы дойдем до ближайшего порта, где, быть может, удастся хоть что-то разузнать. И вот этот день настал. Стюард выгладил мой костюм и вставил в петлицу где-то раздобытую красную гвоздику, эффектно контрастировавшую со светло-серой тканью.
Я уже собирался выходить, когда в дверь бесцеремонно постучали, и, не дождавшись ответа, ко мне вломился полицейский в штатском. Шляпы он не снял, но расстегнул пиджак, чтобы показать жетон и пистолет в подмышечной кобуре. Я отдал ему свой паспорт. Он принялся с презрительной миной перелистывать страницы, окинул меня с ног до головы наглым взглядом, задержав его на красной гвоздике. Мой вид, по-видимому, полностью подтверждал то мнение, которое он составил обо мне заранее. Я поинтересовался, что ему угодно, но ответом мне было лишь оскорбительное молчание, и больше вопросов я не задавал. Он вынул наручники и покачал перед моим носом. Я не сказал ни слова, и он спрятал их, заметив, что из уважения к моей стране, наручники на меня надевать не станет. Мне разрешено сойти на берег в его сопровождении. Но шуток с ним лучше не шутить.
День был солнечный, в толпе сходивших на берег пассажиров я держался поближе к нему, как мы и договорились. Особо я не беспокоился, подобное со мной уже случалось. Насколько я понял, меня хотели допросить, — интересно, какие вопросы они будут задавать, и откуда им известно мое имя. Полицейские в форме ожидали нас в проулке сразу за причалом. Они усадили меня в бронированную машину с сильно тонированными окнами. Проехав совсем недолго, мы остановились на тихой площади возле большого муниципального здания. Пели птицы, и это было особенно приятно после многодневного плавания.
Прохожие не обращали на нас никакого внимания. Однако девушку на углу, судя по любопытным взглядам в нашу сторону, что-то заинтересовало. Я заметил, что она продает весенние цветы — нарциссы, карликовые ирисы, дикие тюльпаны и большой букет красных гвоздик, подобных той, что красовалась у меня в петлице. Потом меня обступили вооруженные люди, отконвоировали к зданию и повели по длинному коридору. «Пошевеливайся!» — Сильная рука схватила меня за локоть, подтолкнула меня вверх по ступенькам. Наверху открылись двойные двери в большой зал, с рядами кресел как в театре, там сидели люди, а перед ними на возвышении — судья. «Войдите!» — Бесцеремонные лапы усадили меня на огороженную скамейку, какие ставят в церкви. «Стой!» — Справа и слева залихватски щелкнули каблуки, меня охватило ощущение ирреальности происходящего. Высокий потолок, закрытые окна, ни солнца, ни пения птиц, по обе стороны от меня вооруженные мужчины, множество направленных на меня взглядов. Люди перешептывались, кашляли. Присяжные выглядели усталыми, словно им все это наскучило. Кто-то прочел вслух мое имя и подробные сведения обо мне. Я подтвердил их достоверность и дал клятву говорить правду.
Слушалось дело о пропавшей девушке, предположительно похищенной, возможно — убитой. Под подозрением оказался один известный человек, на допросе он показал на другого, но того найти не удалось. Прозвучало имя девушки. Меня спросили, знакомы ли мы. Я ответил, что несколько лет поддерживал с ней знакомство. «Была ли у вас интимная связь?» — «Мы были старыми друзьями». Послышался смех. Кто-то спросил: «Каковы же были ваши отношения?» — «Я уже сказал: мы были старыми друзьями». Приставу пришлось вмешаться, чтобы пресечь взрыв смеха. «Вы хотите убедить нас, что вы внезапно поменяли планы и бросили все, чтобы поехать в другую страну за подругой?» Казалось, что про меня им известно все. Я ответил: «Да, именно так».
Я сидел на кровати, курил и смотрел, как она расчесывает волосы — мягкую сверкающую массу бледного сияния, серебряный водопад, разбивающийся о плечи. Она нагнулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало, в котором отразились ее маленькие груди. Я смотрел, как они слегка поднимаются в такт ее дыханию, потом, встал за ее спиной и обнял ее, положив на них ладони. Она отпрянула. Я выпустил в ее испуганное лицо струю дыма. Она отпрянула, и я, подавив внезапное желание ткнуть в нее зажженной сигаретой, бросил сигарету на пол и затушил ее ногой. Затем притянул девушку к себе. Она стала отбиваться и кричать: «Не надо! Оставьте меня в покое! Я ненавижу вас! Вы жестокий и вероломный… вы предаете меня, нарушаете обещание…» Меня охватило нетерпение, я отпустил ее и пошел запереть дверь, но, не дойдя до нее, обернулся на звук. Она держала над головой большой флакон одеколона и собиралась нанести мне удар. Я велел положить одеколон на место; она не послушалась, поэтому я вернулся и вырвал у нее из рук флакон. Драться она не могла. Силы в ее мышцах было не больше, чем у ребенка.
