мне нравится это время, нравятся эти ощущения, в конце концов, молодежь начала думать, думающей молодежи становится все больше и больше, но как только у них появляется предводитель, его убивают, старики и окопавшиеся напуганы, они понимают, что революция может произойти традиционным американским путем — через выборы, мы можем опрокинуть их без единого выстрела, мы можем уничтожить их, обретая себя самих и становясь человечнее, мы просто не будем голосовать за всякое дерьмо, но они умны и находчивы, что они предлагают нам? Хамфри или Никсона, как я уже сказал, что холодное говно, что горячее, все равно — говно.
единственное, почему меня до сих пор не прикончили, это потому, что я слишком мелкая сошка, я не политический деятель, я — созерцатель, у меня нет сторонников, кроме одного — человеческого духа, что, признаться, звучит довольно мелко, будто я что-то втюхиваю, но речь-то главным образом о моем духе, а значит, и о вашем, ибо если я не воистину жив, как же я могу видеть вас?
народ, я хотел бы видеть на каждом мужике пару отличной обуви и чтобы он имел шикарную чувиху и жрал от пуза, черт, последний раз мне удалось перепихнуться в 1966 году, с тех пор я усердно гоняю лысого, а суходрочка не идет ни в какое сравнение с живой чудо-дырой.
сейчас суровые времена, братишки, и я в точности не знаю, что вам сказать, я белый, но должен согласиться — хреновато держится краска, — это слишком легко, а мне претит любое жидкое дерьмо, но и среди чернокожих братьев я встречал много таких, от общения с которыми потом блевал всю дорогу от Венис-Вест до Майами-Бич. у Души нет кожи; Душа — это сплошное нутро, которое желает ПЕТЬ, разве вы не слышите наконец ее пение, братья? тише, прислушайтесь, разве вы не слышите, братья? чумовая чувиха и новый кадиллак не есть то, чем ограничивается человеческое существо, морячок Попай станет одноглазым[41], а Никсон — нашим следующим президентом. Христос соскочил с креста, и теперь мы пригвождены к этому ебаному миру, черные и белые, белые и черные, накрепко.
наш выбор — почти никакого выбора, если мы слишком поспешим, то погибнем, если замешкаемся — снова смерть, это не наша колода карт, как можно просраться, если у нас в жопе сидит христианская пробка длиной в 2000 футов?
зарубите себе на носу, не читайте Маркса, редкостное дерьмо, изучайте дух. Маркс — это лишь танки на улицах Праги, не скатитесь на эту дорожку, пожалуйста, перво-наперво почитайте Селина[42], лучший писатель последних двух тысячелетий, туда же и «Посторонний» Камю. «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», весь Кафка, все книги неизвестного писателя Джона Фанте[43], рассказы Тургенева, избегайте Фолкнера, сторонитесь Шекспира и бойтесь Джорджа Бернарда Шоу[44] — самый огромный мыльный пузырь нашей эпохи, поистине виртуозное дерьмо с невероятными политическими и литературными связями, из молодых разве что Хемингуэй имел перед собой такую же вымощенную дорожку и так же лизал жопу по первому свистку, но разница между Хемингуэем и Шоу в том, что Хэм написал несколько отличных вещей на старте, а Шоу всю жизнь кропал совершенно бессмысленные и глупые мили писанины.
итак, мы здесь смешиваем Революцию с Литературой, и отторжения нет. все каким-то образом сочетается, но я утомился и жду завтрашнего дня.
Человека ли увижу на пороге?
да кого ебет?
надеюсь, вы расплескали свой утренний чай.
что, так вот оно и заканчивается? всюду смерть? дешевка, сплошной плагиат, отвратительно — словно недожаренный гамбургер, забытый и протухший на плите.
он блеванул прямо себе на грудь, не в силах даже шевельнуться.
никогда не мешайте колеса с виски, ребята, это вам не шутки.
он чувствовал, как душа покидает его тело, он явственно видел, как она повисла, словно кошка, вверх тормашками, уцепившись лапами за пружины матраса.
«блядь, ну-ка, назад!» — приказал он своей душе.
душа рассмеялась: «ты слишком долго третировал меня, красавчик, и теперь получил то, что заслужил».
было около трех утра.
то, что он уходил, не беспокоило его, волновало то, что оставалось — незавершенное, потерянное, — четырехлетняя дочурка в колонии хиппи где-то в Аризоне, носки, трусы, разбросанные по полу, грязная посуда в раковине, невыплаченный кредит на автомобиль, счета за газ, счета за свет, счета за телефон; он наследил почти в каждом штате страны, оставил частичку себя в неподмытых пиздах полусотни шлюх, его присутствие хранили чердаки и подвалы, пустыри, католические богадельни, тюремные камеры, пароходы, шалаши и канализационные люки; частицы его застряли в сломанных будильниках и изодранных ботинках, брошенных женщинах и оставленных друзьях…
это было печально, ох как это было печально…
его снова вырвало, он лежал не двигаясь, до его слуха доносился гомон сверчков, только лишь одно верещанье голливудских сверчков в кустах вдоль бульвара Сансет. жизнерадостные песни сверчков — это все, что у него оставалось.
«я все просрал, Господи, все просрал», — думал он.
«да, брат, ты все просрал», — поддакнула душа.
«но я хочу еще увидеть мою маленькую дочурку», — обратился он к душе.
«дочурку? ты не художник! ты не мужчина! ты тряпка!»
«я тряпка, — согласился он, — ты права, я тряпка».
никакое лечение уже не помогало, организм отторгал все: пиво, колеса, дурь, любовь, пустые разговоры, посторонние звуки — остались только песни сверчков, ни надежды, ни даже спичек под рукой, чтобы подпалить эту гребаную халабуду, одни сверчки.
ему стало еще хуже.
в башке постоянно звучала одна и та же песенная фраза: «осторожней, мистер Деловар, берегите навар…»
и ничего больше, один и тот же кусок по кругу.
«осторожней, мистер Деловар,
берегите навар…»
«осторожней, мистер…»
«осторожней…»
ему стоило огромных усилий, чтобы сквозь это безумие (кто выдует блюз? да никто) дотянуться и включить светильник над головой, простую голую лампочку, абажур давно расколочен (кто выдует блюз?), огромная тень растянулась по комнате, он поднял открытку, которую обнаружил в почтовом ящике еще несколько дней назад, и прочитал:
«дружище! кланяемся тебе, залитые немецким пивом и шнапсом по самые гланды,
с витражным приветом…»
неряшливый и слезливый почерк одного из этих жирных юнцов, которые счастливо бултыхаются по жизни, не нуждаясь ни в остроте ума, ни в безрассудной отваге.
дальше сообщалось о скором отъезде в Англию, сетования на то, что стихи писать некогда, слишком много визитов и гулянок, слишком много соблазнов для его залупы…
«…мы считаем тебя величайшим поэтом со времен Элиота…»
и под всем этим подпись профессора и его любимчика студента.
всего лишь после Элиота? что за подачка? он учил этих говнюков писать живую, кровоточащую поэзию, и теперь они куролесят по Европе, а он подыхает в одиночестве в трущобах Голливуда.
«осторожней, мистер Деловар…»
он бросил открытку на пол, это уже не имеет никакого значения, вот если бы он смог ощутить чуточку настоящего сострадания к себе, или пережить какую-никакую ярость, или хотя бы загореться никудышной жаждой отмщения, тогда бы это спасло его. но уже давно внутри у него все пересохло и осталась лишь одна немощь.
два года назад в его дверь стали тарабанить профессора от словесности, они пытались выяснить, откуда что берется, а ему нечего было сказать им. профессора были похожи друг на друга — довольно вежливые, совершенно невозмутимые и женоподобные — с нескладными длинными ногами, с распахнутыми окнами глаз и, в конце концов, довольно тупые, их визиты осточертели ему. ну ни дать ни взять толстолобые сановники в эпоху перемен, которые, подобно идиотам в кондитерской лавке, не желают видеть горящие стены, их интересуют только сладости, их лакомством был разум.
…держись за интеллект, держись за интеллект, держись за интеллект…
«осторожней, мистер Деловар…»
а он, господи, он был тряпкой, несмотря на все его крутые стишки, он разыгрывал из себя крутого парня всю жизнь, а на самом деле был тряпкой, как все, впрочем, вся крутизна — лишь прикрытие от слабости, какой нелепый мудацкий трюк.
он понял, что должен подняться с постели, это удалось ему с трудом, он тащился по коридору и блевал, рвота выходила бледно-желто-зеленой с кровью, его бросало то в жар, то в озноб, в жар, в озноб, ноги раздулись, как у резинового слона — бух, бух, бух, — а взгляд (он вдруг подмигнул кому-то) умоляющий и затравленный взгляд Конфуция[45] на его последний глоток.
выдует блюз.
он добрался до гостиной, думая,
как хорошо, что он снял эту квартирку, и снова услышал:
«осторожней, мистер Деловар…»
он попытался сесть на стул, промахнулся и шлепнулся на жесткий пол. рассмеялся, затем посмотрел на телефон.
вот так уходит одиночка: одинокая смерть, смерть в одиночку.
