— Да нет. Врач со скорой сказал — сожительница порезала…
— Та, что у нас с вещами зависала, учительница?
— Выходит, что так. По тому же адресу выезжали.
Миша надел вязаную шапку и поднял воротник.
— Ты домой, тетя Сима?
— Сначала в гинекологию надо зайти — договориться. Сам знаешь, обещал — сделай; одно слово — хуйдевкинелю!
Миша затянул молнию на куртке и со вздохом на прощание подметил:
— ЛЮ, тетя Сима, еще как ЛЮ…
Миша Тюлин давно обратил внимание на одну устойчивую психофизическую тенденцию: когда он выходил за больничную ограду, настроение у него повышалось, депрессия отступала, а жизненные перспективы начинали казаться не такими мрачными и безнадежными.
Постоянно контактируя с больными и травмированными людьми, являясь свидетелем бесчисленного множества чужих горестей и несчастий, постепенно приходишь к простому, но чрезвычайно утешительному умозаключению: у тебя все хорошо; или, по крайней мере, не так уж плохо.
Там, в санпропускнике, за сутки происходит столько всего, что любые литературные проблемы, трудности творческой самореализации и прочие житейские неурядицы стремительно теряют в своем трагическом весе, уменьшаясь до самых мелких незначительных величин на фоне ничем не прикрытой отчаянной человеческой боли.
Миша прошел по улице вдоль бесконечной вереницы стоящих в пробке машин и остановился у ближайшей продуктовой палатки. Надо пива купить, подумал он. И почувствовал, как в его похмельной, немного побаливающей голове, слабым подобием какого-то магического всплеска, сложилась звучная размеренная строка.
Таинственно померцав над темной бездной Мишиного нежелания писать, она требовательно запросила к себе рифму, как просят телесной близости не очень счастливые в браке капризные женщины.
А чем я рискую? Голову-то мне не оторвет, или руки, как тому мужику на прошлой неделе…уфф, лучше не вспоминать. Поэзия занятие относительно безопасное — главное не спиться — подумал Миша — и, расплатившись за бутылку пива, стал, медленно подбирая слова и стараясь соблюсти
первоначальный стихотворный ритм,
спускаться
по грязным затоптанным ступеням
в заполненный хмурым утренним народом
роскошный столичный
метрополитен.
РАЗНОВИДНОСТЬ РЕАЛИЗМА
Стихи
Заблудился свет во мраке
Занавешенных зеркал,
Неразборчивые знаки
Свет во мраке, — начертал.
Из раннего
День как день только ты не в ударе, заплутал, словно свет в зеркалах.
Пополняется твой комментарий: [1] нах, [3] нах, [5] нах!
Ни опомниться, ни оглянуться, не склонив к монитору лица,
Если пишут тебе: ИБАНУЦЦО! Напиши им в ответ: ЗАЕБЦА!
День десантника, порванный тельник, аксельбант, как рыбацкая сеть…
Среди сотен стихов пиздадельных, напиши хоть один — ОХУЕТЬ!
Не про то, как ты кровь проливал там, жопу рвал, не сдавался врагу;
За салютом, за праздничным гвалтом, поделись, как — я ржунимагу! —
Перемучился дизентерией, как курил по ущельям в кулак;
И награды свои боевые — заслужил ничявосибетаг.
Не тревожьте его, не замайте в зеркалах заплутавшую тень,
На любимом падоночном сайте размещая одну поебень, —
Не имеет значения, кстати ль, иль не кстати, ты чист пред людьми, —
Ты такой же, как фсе здесь — втыкатель, и такой же, как все — хуйпойми;
Из вселенских просторов гигантских, словно свет одинокой звезды,
Среди сотен стихов графоманских напиши хоть один Б/П.
Расскажи. Расскажи мне о многом: как ногой выбивается дно,
И плодят [нрзбрч] ёбань, и снимают плохое кино;
Как под гнет режиссерского груза, за софитами стелется мгла…
Если в порно снялась твоя Муза — занавесь поплотней зеркала.
1
Был я в стране фараонов прошедшей весною,
Жил без подруги в стандартном трехзвездном отеле,
Ездил в пустыню осматривать быт бедуинов,
Там же скакал на верблюде и пил каркаде;
Плавал по Нилу, стоял на корме под луною,
С дурой одной познакомился родом из Гжели,
С той, что мои приставанья под утро отринув,
В тесной каюте моей заблевала биде.
Лазил и я по разрушенным храмам Луксора,
Ездил в Каир под охраной двойного конвоя
Не ощущая по глупости тайного страха,
Месяца зА три до террористических бед;
Видел, как немки с арабами сходятся споро,
(Немка одна, а арабов, как правило, — двое…),
В эти дела не вторгается Воля Аллаха,
Здесь закрывает глаза сам Пророк Магомед.
Но, не смотря на волшебное Красное море,
Хомо — советикус, переродившийся в хомо —
Капитализмус, порой вспоминает сердечно
Крым благодатный давно уже посланный на…
Сколько же раз пожалел я — о горе мне, горе! —
Что «самовар» свой оставил — несчастный я! — дома,
Якобы в Тулу поехав, какою, конечно,
Быть не была и не будет, — чужая страна.
2
Перемещаясь один, словно перст по планете,
Тысячи миль впопыхах, как попало, покрыв;
Встретив рассвет, черт-те с кем, в расставании скором
Растиражировав свой тут и там поцелуй:
Будем как Солнце; как Боги; как малые дети;
Подрастерявши себя в череде директив
Литература давно уже стала — декором,
Вера, Надежда, Любовь — превратились в фен-шуй.
3
Был я три года назад в первомайском Берлине,
Унтер ден Линден прошел пешкодралом, как наши
В славнопобедном и памятном нам сорок пятом,
Не посетив ни одной, для туристов, пивной:
Местных девиц перепутать легко с «голубыми»;
(Геи и те одеваются лучше и краше),
Впрочем, во мнении этом довольно предвзятом,
Не одинок я, тому сами немцы виной.
Что я о немцах-то все: немцы, немки… — голландцы!
Вот у кого демократии задран подол…
Был и у них я, — курил ганджубас в кафе-шопе
В красноквартальном и велосипедном раю;
Здесь все имеют практически равные шансы
Лапать друг друга за зад, не взирая на пол,
Так, что мужчина идущий по улице в топе —
Это нормально… и рифмы не будет, мой друг.
Начал с Египта — заканчивать надо Парижем,
У Букинистов, как мессу, весь день отстояв…
За светофором, где Эйфеля реет громада,
Неописуем реки светлокаменный вид.
Здесь не отмажешься просто «заботой о ближнем»:
Нищий, пустой демонстрируя людям рукав, —
Смотрит мне в след из ворот Люксембургского сада,
Словно на мальчика в шортах — седой содомит.
4
Вера, Надежда, Любовь… только порваны связи
Между отчизной твоей и тоскою моей;
Мне ли, принявшему жизнь, как смертельную скуку,
Без ощущения правды искомой внутри,
Двигаться дальше, из грязи в безродные князи,
Выйти пытаясь, как из лабиринта Тесей?
— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
И — раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три.
* * *
Обойти себя невозможно лесом,
Как сплошную боль не поставить в угол.
Побывав хоть раз под имперским прессом,
Не пойдешь Толстым за крестьянским плугом.
Дык послухай, друг (что не стал мне братом),
Дописав свою без помарок повесть —
Не носи тоски на лице помятом,
А неси печаль — что попроще, то есть.
Что вошло легко, то выходит туго,
По утрам седа в зеркалах Геката,
Если даже встал в середину круга,
Все равно стоишь поперек квадрата.
Так, свернув рога, заплативши вено,
Воздвигая храм на словесной жиже,
Испросив руки, преклонив колена,
Получаешь в глаз… но об этом ниже.
Спой, Боян, о том, как кладут за ворот
А потом дерут всей дружиной целку,
Я там был вчера, да не помню город,
Хоть забил с князьком на прощанье стрелку.
Но для встречи час не из лучших, княже,
Не бегут на зов по коврам холопи,
На лице печаль — не белее сажи,
И на небе темь, какунегравжопе.
Вот и вся любовь, о которой ниже,
У виска вертеть отучившись пальцем,
Говорю о том, что родней и ближе,
Получив серпом по мозгам и яйцам.
