пригласишь. А если пригласишь, то попросишь зайти с черного хода, чтоб никто мою шкуру не видел…
– А я оставлю маленькую лампочку гореть. Скучно, только выхода не было.
У Фэй с беременностью все шло нормально. Для старушки она держалась ничего. Мы сидели дома и ждали. Наконец время пришло.
– Долго не будет, – сказала она. – Мне не хочется приезжать туда слишком рано.
Я вышел и проверил машину. Вернулся.
– Уууу, ох, – сказала она. – Нет, погоди.
Может, она и впрямь могла спасти мир. Я гордился ее спокойствием. Я простил ей немытые тарелки, «Нью-Йоркер», писательские мастерские. Старушенция – просто-напросто еще одно одинокое существо в мире, которому на нее начхать.
– Поехали, наверно, – сказал я.
– Нет, – ответила Фэй, – я не хочу, чтобы ты ждал слишком долго. Я знаю, тебе в последнее время нездоровится.
– Да ну меня к черту. Поехали.
– Нет, прошу тебя, Хэнк. Она сидела просто так.
– Чем тебе помочь? – спросил я.
– Ничем.
Она просидела так 10 минут. Я сходил на кухню за стаканом воды. А когда вышел, она спросила:
– Ты готов ехать?
– Конечно.
– Знаешь, где больница?
– Естественно.
Я помог ей сесть в машину. За неделю до этого я гонял туда дважды для практики. Но когда мы доехали, я понятия не имел, где они тут паркуются. Фэй показала дорожку.
– Поезжай туда. Оставь машину там. Зайдем оттуда.
– Слушаюсь, мэм, – ответил я…
Она лежала в постели, в задней палате, выходившей на улицу. Ее лицо кривилось.
– Возьми меня за руку, – попросила она. Я взял.
– Это правда случится? – спросил я.
– Да.
– Ты говоришь так, будто это легко, – сказал я.
– Ты такой хороший. От этого легче.
– Я б хотел быть хорошим. Все из-за этого клятого почтамта…
– Я знаю. Я знаю.
Мы смотрели в окно на задворки. Я сказал:
– Посмотри на людей внизу. Они и не знают, что тут у нас происходит. Идут себе по тротуару. И все-таки смешно… они сами когда-то родились, все до единого.
– Да, смешно.
По руке я чувствовал, как шевелится ее тело.
– Держи крепче, – сказала она.
– Да.
– Не хочу, чтобы ты уходил.
– Где врач? Где все? Какого дьявола!
– Придут.
И тут как раз вошла медсестра. Больница у них католическая, и медсестра была очень привлекательная – темная, испанка или португалка.
– Вы… должны идти… сейчас, – выговорила она.
Я показал Фэй пальцы накрест и криво ухмыльнулся. По-моему, она не заметила. Я поехал на лифте вниз.
Подошел мой немецкий врач. Тот, что брал у меня кровь на анализ.
– Поздравляю, – сказал он, пожимая мне руку, – девочка. Девять фунтов, три унции.
– А как мать?
– С матерью все будет в порядке. Обошлось без хлопот.
– Когда я смогу их увидеть?
– Вам сообщат. Сидите здесь, вас позовут.
И он ушел.
Я заглянул через стекло. Медсестра показала на моего ребенка. Лицо у младенца было очень красным, он орал громче остальных детей. Комната была полна вопящих младенцев. Столько рождений! Сестра как бы даже гордилась моей малюткой. По крайней мере, я надеялся, что малютка – моя. Медсестра подняла девочку повыше, чтобы я смог ее разглядеть. Я улыбнулся через стекло, толком не зная, как себя вести. Девочка просто на меня орала. Бедняжка, подумал я, бедная проклятая малютка. Я тогда еще не знал, что однажды она станет красавицей, в точности похожей на меня, хахаха.
Я жестом попросил медсестру положить ребенка на место, затем помахал на прощанье им обеим. Славная сестра. Хорошие ноги, хорошие бедра. Груди ничего.
У Фэй в левом уголке рта было пятнышко крови, и я взял влажную тряпицу и вытер. Женщинам предназначено страдать; не удивительно, что они просят постоянных изъявлений любви.
– Отдали бы они мне моего ребеночка, – сказала Фэй, – неправильно так нас разлучать.
– Я знаю. Но, наверно, есть какая-то медицинская причина.
– Да, но все равно, наверное, неправильно.
– Неправильно. Но ребенок выглядел прекрасно. Я сделаю все, что смогу, чтобы они передали ее сюда как можно скорее. Там, наверное, штук сорок младенцев. Они всех матерей заставляют ждать. Чтоб силы, видать, восстановили. Наша малышка выглядела очень сильной, уверяю тебя. Пожалуйста, не волнуйся.
– Я буду так счастлива с малышкой.
– Я знаю, я знаю. Недолго уже.
– Сэр, – ко мне подошла толстая сестра-мексиканка, – мне придется попросить вас уйти.
– Но я – отец.
– Мы знаем. Но вашей жене нужно отдохнуть.
Я сжал Фэй руку, поцеловал ее в лоб. Она закрыла глаза и, наверное, уснула. Немолодая женщина. Может, мир она и не спасла, но сильно его улучшила. Запишите это на счет Фэй.
Марина-Луиза – так Фэй назвала ребенка. Вот она, значит, какая – Марина-Луиза Чинаски. В колыбельке у окна. Разглядывает листву на деревьях и яркие разводы, вихрящиеся на потолке. Затем плачет. Погулять с малышкой, поговорить с малышкой. Девчушке хотелось маминой груди, но мама не всегда была готова, а у меня маминых грудей нет. Зато работа – она по-прежнему на месте. И еще эти беспорядки. Одна десятая города в огне… [33]
В лифте наверх я оказался единственным белым. Странно. Они разговаривали о беспорядках, не глядя на меня.
– Боже, – произнес черный как уголь парень, – это что-то. Все шибаются по улицам, в дымину, с пузырями вискача. Мимо фараоны ездят, но из машин не высовываются, чтобы пьянь не нервировать. При свете дня. Люди бродят с теликами, с пылесосами, все такое. Это и впрямь что-то…
– Н-да, чувак.
– Те точки, где хозяева – черные, плакаты вывешивают: «БРАТЬЯ ПО КРОВИ». Там, где владельцы белые, – тоже. Но народ не одурачишь. Они знают, что беломазым принадлежит…
– М-да, браток.
Тут лифт остановился на четвертом этаже, и мы вышли все вместе. Я чувствовал, что сейчас мне лучше воздержаться от комментариев.
Прошло совсем немного времени, по интеркому зазвучал голос городского почтмейстера:
– Внимание! Юго-восточный район перекрыт баррикадами. Пропускать будут только тех, у кого соответствующее удостоверение личности. С девятнадцати часов вводится комендантский час. После девятнадцати часов проход запрещен всем. Баррикада простирается от Индиана-стрит до Гувер-стрит и от бульвара Вашингтон до сто тридцать пятой плазы. Все проживающие в этом районе на сегодня освобождаются от работы.
Я встал и потянулся за своей карточкой.
– Эй! Ты куда собрался? – окликнул меня надзиратель.
– Вы слышали объявление?
– Да, но ты не…
Я сунул левую руку в карман.
– Что я НЕ? Что я НЕ? Он посмотрел на меня.
– Что ты в этом понимаешь, БЕЛОМАЗЫЙ? – спросил я.
