Когда же буря стихла, перед тобой встал шестерка Пахана. Его ногти уже растроились, шея покрылась следами бесчисленных шрамов, ожогов и проглоченных сюрикенов. Пахан, успевший полностью переместиться в своего шестерку, выглядел нелепо, недостойно и забито в клоунском наряде, шутовском колпаке и с шаманским бубном за поясом.
– Раньше ты не смог сделать дело, кажущееся твоим. Сейчас тебе тоже не удалось исполнить чужеродную для тебя миссию. А скоро эта задача станет твоей карой, лазерной тиарой и неподъемной ношей. Но если ты ее бросишь – ты обретешь себя снова.
Подчиняясь щелчкам ногтей Пахана, узники, получившие вместо одного зрелища, хлеба и вина, сразу два, принялись переодевать своего хозяина, обустраивать ему новое комфортное лежбище, стрельбище и гульбище, а другие отнесли тебя к двери и, пощекотав тобой ее принёбный язычок, заставили дверь выблевнуть тебя прочь из камеры.
Согласись, потом выдались совершенно незабываемые события!
Ты лежал, выкинутый, вытянутый и бесчувственный, а над тобой сгущались тучи, сумерки и хмарь. Опускающееся за стены узилища солнце превращало округу в выжженную пустыню. Деревья с наступлением темноты, сворачивали свои широкие, узкие и игольчатые листья, кусты прятали свои ветви, корни и колючки под раскаляющийся песок, а трава уползала глубоко под землю, чтобы там, поближе к артезианским пластам, пережить пики, бубню и трефы ночной жарыни.
Из дневных убежищ начали выбираться опаляющие призраки, пылающие духи бездомных очагов и обжигающие ночные кошмары. Приняв тебя за жертву, источник и тяжелую добычу, они стали обступать, окапывать и обтаптывать тебя, как прибрежные крабы, обследуя выброшенный на берег труп акулы, заводят свой хоровод, опасливо отщипывая клешнями куски кожи и пробуя их на вкус, или капли надвигающегося ливня утрамбовывают дорожную пыль, делая ее непролазной грязью.
Мимо тебя, осторожно опираясь на широкие когти, чтобы не прикоснуться к раскаленному до синего свечения кафелю, мрамору и гипсобетону, проползли два варана и гигантская сколопендра, запряженные в сани с громоздкой телекамерой наблюдения. Вскоре появились три вертухая, в термоизоляционных скафандрах пожарных, вооруженные огнеметами, фаустпатронами и дьюарами с жидкими аргоном, криптоном и фтором. Перевернув тебя на спину, они, сквозь зеркальные щитки своих шлемов, долго всматривались в твои немигающие глаза и, посовещавшись, понесли тебя, дымящего, парящего и испаряющегося испепеляющими коридорами, изжаривающими лестницами и обугливающими переходами. Но ты всего этого не замечал, как не заметил и того, как, когда и что оказался лицом к лицу с властителем своего кабинета.
– Наш Папа самых честных строил, изобличая гнусность фальши. Наш каземат – овеществленье его прозрений и метафор.
Изнемогая от жары, первооткрыватель своего кабинета своей могучей рукой постоянно подкидывал ледяные поленья в камин, где те, выделяли синее пламя, прохладу и вмерзших в них насекомых кайнозойского периода, усохшую руку периодически погружал под водную поверхность своего стола, а невидимой третьей, обмахивал себя опахалом из пуха не доживших до воплощения мечтаний, перьев, потерянных дивными воспоминаниями, и хвостами невыполненных клятв, векселей и авизо.
– Обман – не почва для доноса, на лжи не строят замков древних.
На профанации искусства нельзя достичь высот шедевров.
Дешевые, банальные и бездарные сентенции, максимы и афоризмы устроителя своего кабинета разили мимо тебя. Твоя индифферентность была абсолютной ко всему, кроме одного: создаваемой тобой, день за часом, час за минутой и минута за годом книги, что, наливаясь зрелостью, напитываясь возмужалостью и наполняясь неприкаянной информацией, вызревала в твоих чреслах, чтобы, однажды выйдя наружу, до смерти уморить всякого, кто дерзнет приобщиться к ее содержимому.
– На уличение в неправде преступно тратить время жизни, что нам дана для умилений. Цветок обмана своей мощью враз просочится сквозь препоны и на всеобщее вниманье явит уродливый свой облик!
Вертухаи, уже скинувшие изолирующие костюмы и амуницию, охлаждали руки, протягивая их к каминному пламени, потирая их одна о другую, соседскую и блуждающую. Кабинет ментальных операций уже достаточно выстыл, чтобы водяная пленка, покрывающая стол, перестала испаряться, пепел, в который выгорели обличающие плакаты на стенах, восстановился до прежней желтизны, изображений и лозунгов, а срисованные в прошлый раз картограммы, гистограммы и контуры твоих ягодиц и ануса стали доступными для использования.
– Возможно, впрочем, что погоня за качеством вредит работе. Но мы-то помним, что доносу нужны не полнота, а скорость.
Глаза перестраивателя своего кабинета, блестящие порицанием, отвергающие чужие мысли и скрадывающие свои, скрывающиеся под очками, у которых правое стекло отражало астрологические влияния Япета, Европы и Ганимеда, левое отфутболивало лунные, солнечные и кармические узлы, а вместе они отбивали, концентрировали и сводили в точку фокуса, мокуса и покуса лучи колец астероидов, Сатурна и Сириуса, приблизились к твоей заднице. Раздвинув твои ягодицы, запиратель своего кабинета, будто слюнявый ньюфаундленд, приведенный на случку, и увидевший вместо ожидаемой мохнатой подруги вертлявую таксу, или как одно, отдельно выбранное мгновение, недоумевая от несуразного повеления рогатого недотёпы, замирает, застыл в недоумении, недомогании и неприятии, созерцая идеально ровное алмазное веретено шва, рубца и холодца, оказавшееся вдруг, сразу и без предупреждения на месте твоего еще малострадального ануса.
– Не оправдать паскудством скудным с кудели краденую пряжу, окрашенную перламутром. Нож равно режет плоть и соты, но на орудии злодейском проступит имя негодяя.
Засунув руки под изливающуюся на пол, паркет и пикет водяную плёнку стола, аноним своего кабинета нащупал, проверил и вытащил оттуда фотоаппарат на треноге, снабженный объективом, субъективом и негативом с губной гармошкой, аккордеоном и баяном и полкой для магниевой, рубидиевой и циркониевой вспышки и вылетающим на звук «А» гибридом кукушки, канарейки и козодоя. Сфотографировав твой зад с девяти позиций, окопов и блиндажей, чтобы получилось качественное объемное его изображение, осваиватель своего кабинета, отдал фотопластины одному из вертухаев, а сам, прикрыв очки бархатной, со вставками из кашемира, замши и спаржи, повязкой для сна, дна и покрышки, захрапел, засипел и забулькал, раскинув ноги, руки и документы, покачиваясь в своем надутом, набитом и наполненном водой кресле с пластмассовыми, заводными и экзотическими водорослями.
Заметив, отследив и зафиксировав, что учредитель своего кабинета не подаёт признаков бодрствования, вертухаи, прекратив прохлаждаться, мягкими, словно колышущиеся среди криля ловчие щупальца анемонов или выпавший в середине августа рыхлый радиоактивный пепел, шагами, ногами и тапочками подкрались к тебе, выпятившему внутренние области своего зада на тотальное обозрение. Обследовав его и не обнаружив места имения, проникновения и сношения, охранники отколупнули вросшие в твою кожу кольца, оставшиеся от пут гимнаста и, размяв их, всунули в образовавшиеся промежутки свои возбужденные члены, не замечая пристального внимания, которым их орошал прикидывающийся спящим, храпящим и отсутствующим властитель своего кабинета.
Когда бы ты не был верен данному в прошлых инкарнациях обещанию, ты бы мог испугать, отговорить, заставить вертухаев отказаться от своего опрометчивого поступка, но сейчас тебя не волновали, не штормили и не будоражили чьи-то судьбы, действия и ошибки, и ты стоял, реагируя на происходящее лишь настолько дальней окраиной твоего разума, который являлся ответственным как раз, восемь и девять, за функционирование твоего тела, что можно было и не найти однозначной, прямой и активной связи между ним и тобой.
Енги охранников, до дыр, синевы и мозолей замастурбированные своими временными, несвоевременными и нерадивыми владельцами, тёрлись о твою кожу ягодиц, прижатые металлическими обручами, как ласкается желтохвостая пиявка, прежде чем впиться в тело жертвы сотнями острейших зубов и отпустить не раньше, чем начнет холодеть поглощаемая ею кровь, или как ветошь, сдобренная каплей масла, собирает на себя мелкую стружку с только что исполненной детали. Угрюмо, торопливо и набыченно добиваясь оргазма, вертухаи не придавали важности тому, что кольца с каждым движением охватывали их лингамы все крепче, сильнее и непреклоннее. И когда разбуженная фрикциями сперма охранников готова была выплеснуться, сметая вставшие на ее пути волосы, кости и засеки, кольца сжались так, что перекрыли выводящие ее каналы, тоннели и виадуки. Не находя выхода, выброса и применения, раскаленные массы ринулись вспять, в закрома и хранилища, вспучивая, вспенивая и разлагая на газы внутренности вертухаев. Переполненные спермой с водяными, серными и кислотными парами, охранники взмыли бы к потолку праздничными шарами, халявами и дирижаблями, если бы не зажатые в тиски, струбцины и хомутики их пенисы. Глаза вертухаев, не выдержав напора семенной влаги, вышли из орбит, вывалились из глазниц и, объятые облачками, оболочками и рубашками, взорвались каплями, брызгами и фейерверками проникших, завладевших и пропитавших их спермиев. Млечно-разноцветная жидкость вырывалась, визжала и плакала из ушей, ноздрей, пор, времен и дней охранников. Через миг, не выдержав нескончаемого, невероятного и непростительного давления, тела лопнули, как разрывается печень, переполненная сирыми и голодными от рождения аскаридами или как вскрывается асфальтовый пузырь, выпуская наружу листья мать-и-мачехи, одуванчиков и Иван-чая, выбросив два завихряющихся в разные стороны, слабо, сильно и полихарактерных, гриба.
