– Торчу я в Венеции с этой чувихой и сотней радужек. Чувствую вдруг мне на хвост садятся, я рву к Борсту вместе с этой чувихой и сотней радужек. Стучусь и говорю ему: “Мухой, пусти меня! У меня сотня радужек и легавые на хвосте!” А Борст дверь-то и закрывает. Я выламываю дверь, вместе с чувихой вламываюсь внутрь. А Борст на полу какого-то парня раздрачивает. Я влетаю в ванную вместе с чувихой, дверь на лопату. Борст стучится. Я говорю: “Не смей сюда заходить!” И час там примерно вместе с этой чувихой просидел. Я ее вспорол пару раз, чтоб не скучно было. Потом вышли.
– А радужки скинул?
– Нет, блин, ложная тревога оказалась. Но Борст очень рассердился.
– Черт, – сказал я. – Борст не сочинил ни одного приличного стиха с 1955 года. За мамин счет живет. Прошу прощения. Но я это к тому, что он только лыбится в телик, жрет свои утонченные кашки с зеленью, да бегает по пляжу трусцой в грязном исподнем. А ведь был прекрасным поэтом, когда жил с молоденькими мальчиками в Аравии. Но сочувствовать ему я не могу. Победитель приходит голова в голову. Типа, как Хаксли сказал, Олдос, то есть: “Любой человек может быть…”
– Ты сам-то как? – спрашивает Джек.
– Одни отказы.
Один парень начинает играть на флейте. Пиявка просто сидит. Джек то и дело опрокидывает пузырь себе в рот. Стоит прекрасная ночь в Голливуде, Калифорния.
Потом чувак, который живет на задах моего двора, падает с кровати, пьяный в дымину. Грохот еще тот. Я уже привык. Я ко всему своему двору привык. Все они сидят по своим норам, шторы опущены. Встают к полудню. Машины сидят перед домом, покрытые пылью, шины спущены, аккумуляторы текут. Они мешают выпивку с дурью, и видимых источников существования у них нет. Мне они нравятся. Они меня не достают.
Чувак снова забирается в постель, снова падает.
– Дурень ты, дурень, – доносится его голос. – А ну быстро в кровать.
– Что там за шум? – спрашивает Джек.
– Это чувак, который за мной живет. Он очень одинок. Время от времени пивко попивает. У него в прошлом году мать умерла, оставила ему двадцать штук. Теперь он просто сидит дома, дрочит, смотрит по телику бейсбол и ковбойские стрелялки.
Раньше на заправке работал.
– Нам пора отваливать, – говорит Джек. – Хочешь с нами?
– Нет, – отвечаю я.
Они объясняют, что тут все дело в Доме Семи Гейблов. Им надо повидаться с кем-то, как-то связанным с Домом Семи Гейблов. Не сценарист, не продюсер, не актеры – кто-то другой.
– Все равно нет, – говорю я, и они выметаются. Прекрасное зрелище.
И я сажусь к макакам снова. Может, ими пожонглировать получится? Вот бы заставить всю дюжину ебстись одновременно! Вот оно! Только как? И зачем? Вот, к примеру, Королевский Лондонский Балет. Но зачем, зачем? Я схожу с ума. Ладно, в Королевском Лондонском Балете есть идея. Дюжина макак летает, пока те балетируют. Только перед представлением кто-то им всем дает Шпанской Мушки. Не балету. Макакам. Но Шпанская Мушка – миф, не так ли? Ладно, появляется еще один спятивший ученый с настоящей Шпанской Мушкой! Нет, нет, Господи ты боже мой, никак не выходит!
Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:
– Алё, Хэнк?
– Ну?
– Я вынужден покороче. Я обанкротился.
– Да, Джерри.
– Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар ужался.
– Ага.
– Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я еду в Нью-Йорк.
– Что?
– В Нью-Йорк.
– Мне так и послышалось.
– Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что у меня там все срастется.
– Конечно, Джерри.
– Потеря спонсоров – лучшее, что со мною в жизни произошло.
– Вот как?
– Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые гниют на пляже. Так вот, я тут то же самое делал: гнил. Я должен отсюда свалить. И я не волнуюсь. Если не считать чемоданов.
– Каких чемоданов?
– У меня, кажется, не получается их сложить. Поэтому моя мама приезжает из Аризоны пожить тут, пока меня не будет, а я, в конечном итоге, сюда потом вернусь.
– Хорошо, Джерри.
– Но перед Нью-Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, возможно, в Греции. А потом уже поеду в Нью-Йорк.
– Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.
И я возвращаюсь к макакам опять. Дюжина макак, которые могут летать, ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. Я отыскиваю свою резервную полупинту скотча в холодильнике. Смешиваю в стакане треть скотча с двумя третями воды.
Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так, хоть какой-то шансик есть. Только бы заставить эту дюжину макак ебаться. А если б родился погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не было. Поэтому голову выше, макак – за работу. Ты благословен каким-никаким талантом и ты не в Индии, где, вероятно две дюжины пацанов могли бы убрать тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две дюжины, может, одна.
Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его все к черту.
На следующее утро в девять звонит дверной звонок. Там стоит молодая черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Они сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я пообещал поехать сегодня с ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня в какую-то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.
– Привет, Хэнк, – говорит он. Я его не знаю. Похоже, мы на той же пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные пояса. Дальше помню только то, что мы уже на пирсе. Я пирса-то от воды отличить не могу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции, ведущей к плавучему доку.
Дно штукенции и палуба дока – примерно в трех футах друг от друга. Меня поддерживают.
– Что это, к ебеням, такое? – спрашиваю я. – У кого-нибудь выпить есть? – Не те какие-то люди. Выпить ни у кого нет. Потом я оказываюсь в крошечной шлюпке, взятой напрокат, и к ней кто-то прицепил мотор в пол-лошадиной силы. На дне плещется вода и две дохлые рыбки. Понятия не имею, кто эти люди. Они меня знают.
Прекрасно, прекрасно. Мы направляемся в открытое море. Я блюю. Проезжаем рыбу-прилипалу, дрейфующую возле самого верха воды. Рыба-прилипала, размышляю я, прилипала, прилипшая к летучей макаке. Нет, это ужасно. И я блюю снова.
– Как наш великий писатель? – спрашивает дурковатый парень с носа шлюпки, тот, что в очках без оправы.
– Какой великий писатель? – переспрашиваю я, думая, что он имеет в виду Рембо, хотя я никогда не считал Рембо великим писателем.
– Вы, – отвечает он.
– Я? – говорю я. – О, прекрасно. На следующий год, наверное, соберусь в Алжир.
– Какой жир? – переспрашивает он. – Типа себе задницу смазывать?
– Нет, – отвечаю я. – Тебе.
Мы направляемся в море, где у Конрада все срослось. К черту Конрада. Я буду нюхать кокаин с бурбоном в темной спальне в Голливуде в 1970 году, или когда вы там это прочтете. В год макачьей оргии, которая так и не случилась. Мотор трепещет и глодает воду; мы чапаем к Ирландии. Нет, это ж Тихий океан. Мы чапаем к Японии. К черту.
знаете, как бывает с игроками на бегах. натыкаешься на жилу и думаешь, что это всё. у меня была своя фатера на задворках, даже свой садик со всякими тюльпанами, которые росли – прекрасно и поразительно. у меня была зеленая рука.
это значит, что зеленые бабки у меня тоже водились. какую систему я разработал, сейчас уже не помню, но она работала, а я нет – в общем, достаточно приятное существование. и еще у меня была Кэти. при всех делах. старик-сосед, бывало, аж слюнями захлебывался, как ее видел. постоянно в дверь ломился:
– Кэти! ууууу, Кэти! Кэти!
я открывал в одних трусах.
– уууу, я думал….
– тебе чего, чучело?
– я думал, Кэти…
– Кэти какает. что передать?
– я тут… купил косточек для вашего песика.
у него в руках был большой пакет обглоданных куриных костей.
– кормить собаку куриными костями – все равно что бритвы толочь ребенку в кашку. ты что, мою собаку убить хочешь, хуй мутный?
– ох, нет!
– тогда засунь эти кости и вали отсюда.
– не понял?
– засунь этот пакет куриных костей себе в жопу и пошел отсюда к чертовой матери!
– я просто подумал, что Кэти…
– я же тебе сказал, что Кэти СРЁТ!
и я захлопывал дверь у него перед носом.
– что ты так напустился на старого пердуна, Хэнк, он говорит, что я похожа на его дочку, когда та была моложе.
– нормально, значит он и с дочерью. пусть лучше со швейцарским сыром ебется. не хочу я его видеть у себя на пороге.
– я полагаю, ты думаешь, что я его впускаю, когда ты на бега уезжаешь?
– я таким вопросом даже не задавался.
– а каким ты вопросом задавался?
