— Подумаешь, пара недель. Первая игра будет только на следующей неделе. Время еще есть. Тебе следует попробовать. Ты бы нам пригодился.
— Где? — спросил я. Я очень сомневался, что могу как-то помочь команде.
— Я думал про линию защиты. Ты мог бы стать левым или крайним правым защитником.
— Я не знаю, — сказал я.
— Подумай об этом, — предложил он. — А еще лучше — просто приходи на тренировку. Посмотри занятия. Погляди, понравится ли тебе, — и тогда уже решай. Готов поспорить, что у тебя получится.
Я в самом деле ему поверил. Несмотря на то, что я знал свои возможности и таланты, я ему поверил. Я пришел на тренировку, раздобыл форму, шлем, накладки. Футболки с номером 45 были двух цветов — для игр дома и в гостях. Я получил шкафчик и оказался на поле, где бегал во время тренировок. На первой тренировке мне пришлось позаимствовать клиты[25], а на следующей день я попросил маму купить мне собственные. Действительно, она на следующий день подъехала во время тренировки и вручила мне их на краю тренировочного поля. Но это было позже…
Мистер Девон снял крышку. Моему взору представился упаковочный материал, сама скульптура была завернута в серое одеяло. Мы наклонились к ней и вытащили ее на пол. Мистер Девон развернул ее, затем отступил назад и стал ее разглядывать. Он выбрал место, с которого одновременно мог наблюдать и за скульптурой, и за мной.
Это была абстракция. Это был намек на что-то. Какая-то огромная луковица или гротескная капля сидела на стволе. Это была голова без каких-либо черт лица, или, скорее, черты лица с нее сорвали кусками, а затем поместили назад — но только в неправильных местах. Они вылезали из серого камня, подобного бетону. Можно было разглядеть разорванное лицо, корчащее гримасу, словно кого-то пытают или он сидит в кресле у зубного врача. Возможно, по моим представлениям, я так буду выглядеть во время первой игры в футбол. Там имелось много поверхностей, расположенных не в тех местах, куски камня закрывали детали чего-то узнаваемого. Все превращалось в странный бесформенный предмет, от которого бросало в дрожь и даже возникало чувство гадливости. Но ощущалось и напряжение, исходящее от предмета — это были борьба или насилие. Все выглядело туманно, сильно и волнующе. Не думаю, что кто-то хотел бы видеть эту скульптуру просто стоящей перед кабинетом мистера Девона.
— Как она называется? — спросил я.
— «Хозяин».
— Это ваш собственный знак «Не беспокоить»?
— Считаешь ее достаточно пугающей?
— Да, от нее передергивает, — признал я. — Становится неуютно.
— А если я скажу тебе, что некоторые считают ее возбуждающей чувства счастья и радости?
Как только он это сказал, предмет стал выглядеть по-другому. Да, конечно, такую точку зрения предложил мистер Девон, но вещь на самом деле стала выглядеть по-другому — не зловеще. Она не наводила больше на мысль о насилии, а заставляла думать о человеке, черты лица которого, например, изменились от смеха. Я увидел это.
— Так что это на самом деле? — спросил я. Мистер Девон пожал плечами.
— Я только что ее изготовил, — сказал он. — Я не знаю, что это. Вот тебе записка для учителя.
Он протянул мне желтый бланк. И я направился на занятия.
— Спасибо за помощь, — крикнул он мне вслед. — Увидимся завтра.
* * *
— Ты когда-нибудь напивался? — спросила у меня Анна.
Мы сидели на кушетке в подвале и слушали коротковолновый приемник. Ее родители отправились куда-то ужинать, а это означало, что их не будет несколько часов. До ближайшего открытого ресторана требовалось ехать на машине, по крайней мере, минут пятнадцать.
— У меня никогда не было возможности, — сказал я.
— Значит, побалуешь себя, — она отправилась к выставленным у стены коробкам и ловко вытащила бутылку водки. — В неразбавленном виде или с чем-то смешать?
— Лучше смешать.
Анна отправилась наверх и вернулась с парой высоких стаканов, наполненных льдом, и большим кувшином клюквенного сока. Она наполнила стаканы водкой примерно на треть, затем добавила клюквенного сока.
— Попробуй, — предложила Анна.
По ощущениям, я выпил нечто очень холодное, от чего мозг замерзал на секунду или две. Напиток обладал какой-то внутренней силой, которая стучала мне по лбу изнутри. Я пришел в возбуждение, и на мгновение все мои чувства обострились. Я еще выпил, и первоначальное впечатление полностью ушло. Теперь я чувствовал только вкус клюквенного сока.
— Что ты думаешь? — спросила у меня Анна.
— Мне нравится, — сказал я.
— Ты чувствуешь алкоголь? Ты ощущаешь вкус? Ты можешь сказать, что это все изменит?
— Не совсем. Давай я попробую чистую водку.
Она отправилась за бутылкой и вернулась, держа ее перед собой. Анна махала ею передо мной, поддразнивая. Затем она подошла поближе и уселась мне на колени, лицом ко мне. Анна склонилась и стала целовать меня, пока губы и язык не стали гореть огнем. Потом они онемели.
— Ты должен знать, что мир никогда не кажется таким идеальным, если ты не пьян. Сейчас он идеальный.
И он был идеальным. То, как она пахла, то, какими на вкус были ее губы, то, какие ощущения вызывало у меня ее тело. Ее волосы упали мне на лицо, она склонилась надо мной, заслонив свет за спиной, коротковолновый радиоприемник тихо потрескивал на заднем плане, повторяя какой-то шифр, словно песню, которую должен кто-то где-то знать. Все было идеально. Наконец, Анна слегка отклонила мою голову назад и приложила бутылку к моим губам. Вкус был отвратительным, он взял верх над другими ощущениями, но мне было все равно. Анна снова поцеловала меня, а затем сама сделала глоток.
— Так что привлекло тебя во мне? — спросил я. Я никогда не задал бы этот вопрос трезвым.
— Ты просто казался таким обычным и нормальным, что я подумала: тебе в жизни нужно немного таинственности и причудливости, — ответила она.
* * *
Я ушел до возвращения ее родителей, и отправился домой по темным улицам. Я понял, что меня качает, что я пьян. Я дрожал от холода, я вспотел, у меня стучали зубы, и я побежал, или, по крайней мере, попытался бежать. На лужайках и в задних дворах лежал глубокий снег, и я с трудом преодолевал сугробы — один за другим. Мне это нравилось. Через несколько ярдов мне снова стало тепло, а мир показался удивительным. Тускло светящиеся окна домов выглядели, как ярко освещенные окна на глянцевых календарях, которые моя мать каждый год вывешивала на Рождество в холле перед входной дверью. Когда я шел, звезды дрожали и ярко горели у меня над головой. Казалось, земной шар крутится быстрее вокруг своей оси и немножко клонится в сторону. Однако я не приближался к дому. Было бы прекрасно застрять во времени, когда я был с Анной, но теперь у меня замерзли нос и все лицо, ноги и руки, и я хотел добраться до своей комнаты, где мог заползти в кровать и заснуть. Я побежал по улицам, а затем решил срезать путь по неосвещенным дворам, но от бега у меня стала кружиться голова, а ноги ослабли. Внезапно передо мной оказалась куча снега, и я понял, что упал. Снег забился мне в рот и нос. Я сел и стал хохотать. Я позвонил Анне на мобильный.
— Тебе стоило бы присоединиться ко мне. Я катаюсь в снегу, как идиот. Это ты довела меня до такого состояния. Ты должна быть здесь и позаботиться обо мне. Мне одному здесь совсем невесело.
Она рассмеялась в ответ.
— Мы не можем все время быть вместе.
— Почему нет?
— Это просто невозможно. Есть вещи, которыми я должна заниматься одна. Как и ты.
— Нет, у меня такого нет, — заявил я.
— Раньше ты прекрасно обходился без меня, — заметила она.
— Ты даже не представляешь, как это было далеко от прекрасного, — сказал я.
— Ну, никогда не знаешь, чего ждать. Не исключено, что тебе снова придется обходиться без меня.
— Не говори этого даже в шутку.
— Увидимся завтра, — сказала Анна и повесила трубку. Я встал и побежал во тьму.
* * *
Когда зашла мама, я сидел на полу у себя в комнате. Она была недовольна.
— Мне нужно напоминать тебе, чтобы снимал обувь, когда приходишь с улицы? — спросила она.
Я забыл. Это даже не пришло мне в голову. Она стояла и гневно смотрела на меня, пока я пытался стащить ботинки. С них на пол капал растаявший снег. Но снега было мало, а подошва у меня узкая. Они не могли оставить так уж много грязи. Мои пальцы все время соскальзывали с каблука, пока я пытался стащить ботинок с ноги. Я не мог понять, почему ботинок не слезает, пока не выяснилось, что я его не расшнуровал. Я медленно потянул за коричневый шнурок на правом ботинке, но шнурок завязался в узел. Мне было сложно развязать его. Мама продолжала за мной наблюдать. Они ничего не говорила. Вначале я этому радовался, потом разозлился. Мне хотелось на нее наорать.
«Ты знаешь, что я пьян, и молчишь!» — вот что хотелось мне закричать.
