– И пожалуста, Людмила Ивановна, скажите хоть вы вашей Соне, пусть она не хамит Дробизу, он второй раз приходил ко мне! – обиженно крикнул директор, опускаясь в кресло. – Он же пожилой человек, ветеран, в отцы ей годится! Неужели на завкоме разбирать?!
– Хорошо, я скажу ей, – тихо ответила Буркова, вышла из кабинета и осторожно притворила дверь за собой.
Степан Иваныч кряхтя уселся за кухонный столик, шлепнул ладонью по стершейся клеенке:
– Уговорила, Лидусь, не буду…
Лидия Петровна тряхнула седыми кудряшками, выбившимися из-под косынки:
– И правильно. Кой черт в этом футболе. Да и радиация, говорят, от телевизора от этого… Посиди, поговори лучше… Сережка звонил без меня?
– Звонил, как же. Долго балакали с ним.
– О чем говорил-то? – она поставила сковородку на огонь и принялась мешать тесто в кастрюле.
– Да, разное… – Степан Иваныч посмотрел на свои морщинистые пальцы, выпрямил их на клеенке. – Милка к матери поедет скоро.
– Надолго?
– Как на работе отпустят. Она ж за свой счет берет…
– Ну, ей-то замену найдут, не велика фигура.
– Найдут, конечно…
Лидия Петровна достала из шкафа бутылку с подсолнечным маслом, полила сковороду:
– Про Митю не говорил, как с лагерем?
– Да вроде решился. На месяц отдадут, чего такого. А потом на два к нам.
– Конечно. Ему все лето тут сидеть, в Москве-то… тоже не сахар… Пусть покупается, загорит хоть, а то белый, как сметана.
Масло стало закипать.
Лидия Петровна сковородником подцепила сковороду, поднесла к кастрюле с тестом:
– А приехать он когда думает?
– Через неделю. Щас занят, говорит…
Пять шлепков теста с шипением расплылись по сковороде.
Степан Иваныч улыбнулся:
– А все-тки в печке сподручней было…
– Да не то чтоб сподручней, а быстрей. В две сковороды…
– Ага. Только успевай снимать…
– Так жар ведь, понятное дело…
Она поставила сковороду на огонь.
Степан Иваныч чертил ногтем по клеенке:
– А вот гречишных и не пекут небось щас…
– Какое там! Где ж ты муки достанешь. Это свойская была когда, вот и пекли…
– А гречишный блин – уууу… сытный…
– Сытный, верно.
Она перевернула оладьи вилкой.
Степан Иваныч вздохнул, покачал головой:
– Лидусь, а ведь неплохо мы на особняку жили, а?
– А чего ж плохого… жили, как все. Не хужей.
– Фрол по вечерам с гармошкой приходил, помнишь?
– Помню, а как же…
Лидия Петровна сняла готовые оладьи, налила новые.
– А помнишь свадьбу, ну Сашка из армии пришел и на вторую неделю сыграли?
– А как же. Матрена, покойная, киселя овсяного наварила, кур нажарила…
– Председатель с Нюркой плясал, помнишь?
– Ну, а чего ж не помнить? Что я, старуха совсем, что ль?
– Слышь, а Сашка в рубахе, в галстухе стоит в сенях, курит, я подхожу, как, мол, Саш? А он – ну, говорит, дядь Степ, как во сне! Во как!
– А невестка хорошая у него была. Рыженькая.
– Ага. Они после в Архангельск уехали. Она, говорят, там по партийной линии пошла.
– Да. Мне Нюра говорила. В райкоме, кажется, работает… Ну, она девка неглупая. Помнишь, как за столом выступила?
– Про Митрича что-то?
– Да. Я, говорит, хочу отныне звать вас – папа и мама. Во, какая! Митрич плакал тогда…
– Так он поддал сильно.
– Поддал потом. На радостях что ж не выпить…
– Эт точно. Дайкось оладышек пожевать.
– А вот бери тарелку прямо и ешь…
Она поставила перед ним тарелку с оладьями, стряхнула в нее свежеиспеченные.
Степан Иваныч взял оладышек, подул и осторожно откусил:
– Ишь пропеклись как… хорошо…
– На подсолнечном хорошо. Надысь на сале попробовала, и вишь, не пропеклись. А эти хорошо.
– Ну, на сале только в печке. А тут его сперва перетопить придется, с куска-то не пойдет…
Свежее тесто с шипением расплывалось на сковороде.
Степан Иваныч ел оладьи:
– Слышь, Лидух, можт по рюмашке пропустим, а?
– Тебе б все б пропускать только. Завтра воскресенье, завтра и пропустим. Ешь вон лучше с чаем…
– Да ну его, чай этот. Я от него спать всегда хочу… А можт давай?
– И не проси.
– Ну, уважь, Лид.
– Завтра, завтра.
– Ну, Лид! Ну, что тебе жалко, что ль? Я ж рюмашку и хватит.
Лидия Петровна засмеялась:
– Вот глот-то, прям не может без нее…
Она подошла к буфету, вытащила из кармана ключи, отперла, достала початую бутылку и треснутую рюмку.
– Ну, вот, а разговору-то! – засмеялся Степан Иваныч, потирая руки.
Она поставила перед ним рюмку, налила и убрала бутылку:
– Пей, да закусывай.
Степан Иваныч поднял рюмку, посмотрел сквозь нее на зеленый кухонный абажюр и медленно выпил:
– Хааа… вот и порядок…
Он сунул в рот кусок оладышка.
– Ну, успокоился? – улыбаясь, смотрела на него Лидия Петровна.
– А то как же! – ответно улыбнулся он.
– Ну, слава богу…
Она перевернула оладьи, зевнула:
– Оооаахх…
– Чего, устала что ль?
– Да есть немного.
– Ну, попечешь, да ложись.
– Лягу, наверно… настиралась и устала вот…
– Много осталось-то?
– Да нет, немного… – она посмотрела на него и улыбнулась. – Степ, что-то ты, как переехали, все прибаутки свои забыл.
– Как забыл? – поднял голову Степан Иваныч, – Ничего я не забыл. Помню все.
– Чего ж тогда не балагуришь, как раньше?
– Да, захочу и побалагурю…
– Забыл небось все. Как вы с председателем соревновались бывало.
– Ничего я не забыл. Все помню. Ты думаешь – городским стал и разучился.
– А что – не разучился? По-старому не разучился?
Степан Иваныч шлепнул ладонью по столу:
– Голова! Я и по-новому могу!
– Да ну? А я думала, ты и про лапти с лыками забыл.
Степан Иваныч улыбнулся и быстро заговорил:
– Как во красном во кремле хуй женился на пизде. Обои – Герои Труда, хуй стар, а пизда молода. Леонид Ильич их поздравил, в Грановитой палате оставил. Запер дверь и пошел почивать. А хуй пизду стал миловать. Опосля я в той палате был, от расстройства душевного выл, на подушки мятые глядел, да в потолок пердел, простыни нюхал, да в унитаз ухал, залупу мочил, да на Валентину Николаеву-Терешкову дрочил!
Лидия Петровна расхохоталась:
– Ха-ха-ха! Ой, не могу! Ой, лихо мне!
Степан Иваныч тоже смеялся:
– Во как. А ты говоришь – разучился.
– Ой, мамушка моя, ой не могу! Держи меня, Степ!
– Ты б заместо ржачки, лучше б рюмашку мне налила, за смекалку-то!
Лидия Петровна вытерла слезы, подошла к буфету:
– Да. За это надо. Заслужил… ой, не могу! Ну и Степа!
– Понимаете, ребята, мы романы с продолжением не печатаем, – Авотин сунул окурок в банку с водой, помахал рукой, разгоняя повисший возле лица дым. – У нас не ежемесячный журнал, а всего лишь институтская многотиражка.
Савушкин усмехнулся:
– Да это ясно, конечно. Но все-таки это же не роман какой-нибудь, а беллетризованный дневник геологической экспедиции. Это разные вещи.
– Но объем-то чудовищный, Витя! – Авотин встал и, сунув руки подмышки, заходил по узкой редакционной комнате. – Почти два печатных листа! У нас подвал – десять машинописных страниц. Растягивать ваш дневник на пять номеров, что ли?
– А почему бы и нет? – вмешался Кершенбаум, – Действительно, это ведь не Агата Кристи, а нужный актуальный материал. Работа геологов.
– И написано, по-моему, нормально, – пожал плечами Коломиец.
– Длинно, длинно написано, – пробормотал Авотин, прохаживаясь, – длинно и многословно.
– Почему длинно? Разве это длинно?
– Там ведь все по делу, четко!
– А о природе как хорошо! Саша постарался.
Авотин подошел к столу и крепко оперся на него ладонями:
– Ну, вот что. Если хотите, чтоб мы это напечатали – сокращайте вдвое. Тогда в двух номерах, так и быть, попробуем уместить. Иначе не выйдет ничего.
Сидящие напротив студенты удивленно переглянулись:
– Вдвое? Да ты что?
– Как – вдвое? А что останется?
– Что там сокращать-то, а?
Авотин сел за стол, зевнул, посмотрел на часы:
– Девятый… прозаседались опять…
Кершенбаум подошел к столу:
– Сереж, но это же невозможно. Как мы сократим? Там столько фактов, находок. А местный фольклор какой? А описание Урала? Что же – все это выкидывать?!
– Не выкидывать, а сокращать. Выкидывать я вас ничего не призываю. Сократите. Вы же литераторы. Вот и сократите так, чтоб остался и фольклор, и Урал, и все прочее…
– Но ты пойми, что у нас чрезвычайно плотный материал. Там пустот нет почти. Одни факты.
– Факты тоже надо уметь излагать коротко и ясно.
– Сереж, но ты сам себе противоречишь. Ты прошлый раз говорил, что ради хорошего актуального материала не пожалеешь и полосы. А теперь? Сразу сокращать? Это легче всего.
– Нет. Это труднее всего, дорогуша. Написать коротко и ясно – труднее всего. Да и в конце концов, что ты предлагаешь? Печатать в десяти номерах?
