В этот момент зазвонил телефон. Парень с телевидения обвинил его в преступной банальности — смеялся, что у него есть возможность вновь обрести себя и возвестить массам очередную ересь. Скайчам согласился, слишком вдохновлённый, чтобы протестовать.
Передача называлась «Полоумная Арена» и собирала сливки товарищей в шапках из фольги, чтобы изысканными разборками насытить последние часы перед поворотом. Эти сплетённые общие муки все идиотических экспертов и угрюмых ворчунов ускорялись и замедлялись забытыми препаратами и карандашеломным перфекционизмом режиссёра. Один из психов в последний час будет коронован как Король Фриков. Критерий отбора — экстремальность и отсутствие стыда за кафедрой. Выставить себя на осмеяние или даже стать королевским посмешищем — Скайчам восхитился ювелирной подгонкой надежды и тщеславия. Может быть, ему выпадет шанс. В противоестественном состязании, что может быть невероятнее правосудия?
Глаза ведущего были как изюминки, они возникли, чтобы обстоятельно блокировать его лобные доли. Гости появлялись из пустозвонкой бочки, и он расставлял их со снисходительной демонстрацией интереса.
Человек с веточкой в руках упомянул поворот.
— Всё, что я могу открыть, — сказал он, отмеряя слова, как череду искушений, — он будет обескураживающим. И будет стоить очень, очень дорого.
— Мне? — спросил ведущий, и аудитория захохотала.
— Мне, — ответил человек, и они прошли между рядами.
— Возведите в обычай обезьянье кривляние, — заявил другой гость. — Удовольствие использует мускулы просвещения.
Потом он привёл вопящего шимпанзе, уверил всех, что его зовут Рамон, столкнул его вниз и сказал:
— Вот так вот.
Скайчам сказал ему, что тот играет в опасные игры.
Старик с печальными глазами огласил своё суждение.
— Закат бороды стал закатом современной цивилизации.
— Каким образом?
— Таким, что время, потраченное на отращивание бороды, потеряно. Теперь же усмирите эту чужеродную меланхолию — давайте сожжём ноги вот этими спичками и возопим громко.
— И… извиняюсь… что…
И старикашка станцевал на столе странную джигу, кудахтая высохшим горлом.
— Один удар по голове, и он оттанцуется, — прошептал кто-то за камерами.
Другой подозреваемый был инспектором манежа в Цирке Омара, он хлестал на портативном манеже этих безответных тварей, словно наступающий выводок дьявола.
— Придёт время, — объявил он — когда эти матери обретут тишину.
И с этими словами полоснул кнутом омара сбоку от себя, развалив его напополам.
Маленькая девочка прочла стихотворение:
За ответами живут журчалки,
по сути, благочестивые,
но они ничего не сделают для меня.
Один парень с каменным лицом заявил, что рыгание — подлинная речь. Другой показал окаменевшие шары помёта мамонтов и сказал, что они «просто ждут своего часа». Другой спокойно сообщил, что у него в груди бьётся «пылающее сердце», и он рассчитывает, что оно сможет подтвердить или опровергнуть все прочие случаи.
Очередь дошла до Скайчама, которого ведущий считал суровым воином среди толпы несущих чушь во имя сиюминутной славы. Лицо ведущего было подобно стене, покрытой граффити, когда он слушал, как пожилой мужчина расписывает титанические выводы.
— Никто несвободен, пока все несвободны, верно? — таким знаменем он взмахнул в ответ.
— Пока кто-то несвободен.
— Безвоздушные марсиане всё ещё задыхаются в городе со сломанной геодезией, — объявил он и не дал ни одной нити к своему вопросу. Исторгнув смех из озадаченного молчания Скайчама, он продолжил:
— Эти марсиане, что они имеют против нас?
— Не марсиане — метаверсальные обитатели гиперпространства, которое мы используем как шкаф для скелетов. Ужас с истёкшим сроком годности выбрасывают из головы с претензией на то, что урок выучен, и длительность срока годности сокращается до минут.
— Не понимаю, — сказал ведущий с долей вызова.
— Медиа верят в решение любой ценой, и таковы только люди. — Снова замогильный стиль Скайчама пришёлся точно к месту — в зале раздавалось много смешков, когда он хмурился, как шеф-повар. — Забыть проще, чем осознать.
— Так вы критикуете это евангелическое побоище.
— Я не…
— Простыми словами, для простого человека, — брови в припадке иронии задвигались так стремительно, что исчезли в размытом пятне, — как могут эти тела плыть в «гипер» пространстве?
— Всё, в чём заключена жизнь, имеет эквивалентное эхо в суперэтерическом; если их выгнать в телесное, эти этерические отзвуки получат физическую форму.
— Bay! — возопил ведущий удовлетворённо, и аудитория взорвалась аплодисментами — именно ради такой полоумной хрени они и пришли сюда. — И почему они прибудут именно в этот момент?
— Тем, кто взялся за эту работу, надо синхронизироваться с нашей культурой — это адекватно и изящно!
Аудитория заухала, восхищённая искренностью идиотии.
— Одно хорошо, — когда тебя игнорируют, можно говорить правду безнаказанно.
— Но я назову вас мошенником, доктор Скайчам. Эти вербальные манипуляции вызывают у честного человека бурю под волосами. Эпитафии на могиле должны соперничать с обществом? Не думаю. Где свет и тень?
Скайчам нагнулся вперёд, трясясь от возбуждения.
— Вы унижаете меня, ибо я ожесточён и зол на весь мир. Но не стоит пинать человека, когда он упал, и так я забочусь о мире.
И в этот момент шимпанзе Рамон запрыгнул ему на голову и принялся с воплями молотить лапами.
— Доктор Скайчам, — сказал ведущий, — если вы правы, я обезьяна.
Победителем объявили инспектора манежа в Цирке Омара. Человек с пылающим сердцем умер от коронарного тромбоза, а мужик с окаменевшим навозом бросил его в аудиторию и вырвался прочь. Для церемонии коронации установили трон в форме половинки скорлупы гигантского ореха. Скайчам чувствовал себя легко и непринуждённо. Он достойно защитил свою честь. Он наслаждался желе и мороженым на фуршете, устроенном за сценой для участников. Даже то, как комично шимпанзе швырялся едой, вызывало у него улыбку. Он доброжелательно обратился к победителю:
— Поздравляю, сэр. Эти ваши омары — жестокий вызов человечеству.
Победитель уныло посмотрел на него.
— Я люблю их, — прошептал он, и бригада гримёров утащила его назад.
В момент поворота Скайчам вышел из здания студии через боковой выход, руки — глубоко в карманах куртки. В фетровой шляпе, заслоняющей небо, медленно брёл он по узкой улочке, полностью накрытой панорамой шасси космолёта.
В последний час, когда дурни давали пресс-конференцию на колёсах обозрения, а верных священников арестовывали на расширенных улицах, сотни многомерных кораблей вспухли поблизости, с включёнными щитами свой-чужой. Без защитных полей появились они в стратосфере подобно новым лунам. Теперь они стекали на позиции над каждой столицей в мире, и ускользнуть было невозможно. Пятнадцать миль в ширину, эти громадные машины затемнения проревели по небу, как медленно закрывающаяся крышка гроба. Нью-Йорк был накрыт летающим городом, чью лепестковую геометрию предполагали по секциям, видимым над ущельями улиц. Серые иероглифы с нижней стороны были башенками, надстройками и структурами размером с небоскрёб. Центральный глаз, сокрытая в тенях вогнутость шириной в милю, завис над центром города, когда грохот возвестил остановку ландшафта, а другие корабли заняли позиции над Лондоном, Пекином, Берлином, Найроби, Лос-Анджелесом, Кабулом, Парижем, Цюрихом, Багдадом, Москвой, Токио и каждым мегаполисом, который имел основания быть центром злости. Один угнездился низко над Белым Домом, как инвертированный собор. В свете раннего утра они висели неподвижно и тихо. Мрачные, не взирая на солнце.
Президент, мужик с волосами цвета грязного айсберга, натянул второсортную улыбку и говорил об осторожности и альтернативах. По всему миру нервы натягивались струной от благоговения и неопределённости. Движение замерло. Фанатики устроили гуляния. Если не слова, то имя старика осталось в памяти — женщина держала в высоте знак «Я — Небо люб»[3].
Города ждали под немым, тяжёлым воздухом.
Над Белым Домом извергся скрипящий шум. Центральный глаз корабля распахнулся. Разломы на поверхности раскрылись, как серебряные крылья жука, массивные стальные двери тяжко пошли вниз.
По всему миру происходило то же самое, серебряные цветы распускались над Парламентом, Уайтхоллом и мёртвой Темзой; над зданием Рейхстага, над Международным Банком, над Пекинским Политбюро.
Глаз блюдца над Вашингтоном открылся, эхо рёва механизмов постепенно замерло. Зрители тянули головы в попытке заглянуть внутрь.
Всё замерло на два удара сердца. Потом крошечная слезинка упала из глаза, расплескавшись на крыше Белого Дома. А затем другая, падающая, как белая крупинка снега. Это были тела, два человеческих трупа, и чаще, чаще душ из тел увеличивал напор с каждой секундой, некоторые уже пробивали крышу, некоторые скатывались на землю, подскакивали, ударяясь о газон, разрывались, окрашивая портики красным. А потом глаз начал рыдать.
