– До тебя мы с «красными» спокойно жили. Они своё крутили, мы – своё. Хочешь срок тихо добить – держи свою борзость на привязи. А ты что творишь, гадёныш? Хочешь мужиков пустить под «красный пресс»? У нас в год столько докладных не писали, как с тобой за неделю! Да хоть бы мозги напрягли! А то телегу накатал твой Чернышёв – «по факту обнаружения у осуждённого Афонина хлебных крошек в целлофановом пакете, где лежал хлеб». Передай ему, что в другой раз в том пакете найдут его яйца всмятку!
Дальше поехали. Другое животное, Меркулов, вчера сделал замечание Косте Мухе за то, что тот «уже четыре дня не брил шею». А что вы за шмон устроили по тумбочкам? Андрюху чуть не «трюманули» за то, что в его «гараже» нашли марки для конверта. Конверты, смотри ты, хранить можно, а марки – нет! А Криворучко, твой завхоз? «Пищёвка» у него по полчаса работает, народ свою хавку пожрать не успевает, она там гниёт! Ну, что скажешь?
Савелкин сосредоточенно стирает с лица остатки заварки.
– Чего молчишь, командир? Расскажи про «наезды на овец».
– Какого ты до меня прибодался?! – срывающимся голосом восклицает старшина. Внутри у него всё горит от стыда и обиды, от перенесённого унижения. Но ему хочется. Несмотря ни на что, «сохранить лицо», и он пытается сдержать истерические нотки. – Я при чём? Есть председатель совета коллектива!
– Слышь, ты, жентельмен красивый, ты кончай мне по ушам гулять! С этим председателем у нас проблем не было, покуда ты не появился! Твоя это возня мышиная. И макли ты тут крутишь, а не он. В общем, так: три минуты тебе привести себя в божеский вид, утирайся – и пошёл вон отсюда. Ещё раз повторятся твои штучки – я с особого пришёл, уйду на тюремный. «Мочить» тебя не буду, я старый жулик, «мокруху» не уважаю. Но инвалидом сделаю. На всю жизнь. Будешь лежать и в потолок поплёвывать, будут тебя кормить манной кашей и «утку» выносить. Но не каждый день. Каждый день выносят из-под тех, кто платит. А тебе чем башлять? Ты ж голожопый, как павиан.
Савелкин поднимается, отряхивается и уходит, втянув голову в плечи.
– Ну как, дядя Коля, сыграли в шахматишки? – весело спрашивает Алихан, заходя в каптёрку. – Что-то он притруханный вышел.
– Ферзь рубит – пешки летят, – философски замечает Тайга. – С шахматами закончили, пошли до катрана.
«Катран» – место в бараке, где «братва» перекидывается в картишки. «Катает», говоря по-местному. Или – «колошматит». Лучшее время, понятно, ночь. Днём кто ж позволит?
Играют в «весёлом углу», у «чёрных», то есть у блатных, на одной из кроватей. Когда сюда подходят Тайга и Князь, на «катране» царит необычная тишина. Это настораживает. Во время игры, как правило, страсти накаляются, эмоции хлещут через край. Всевозможные подколки и издёвки входят в арсенал хорошего «исполнителя», как называют опытных картёжников. Умение вывести противника из себя, но сделать это «технично», тонко – ценится в арестантской среде чрезвычайно. А уж среди картёжников – тем более. Зачастую это – половина победы. А вспыхнет соперник, поддастся на провокацию, бросится на тебя – ему же хуже. Ответит по всей строгости. Нервишки не в порядке – лучше «шпилевом» не заниматься.
– Шо такое, господа сидельцы? – с усмешкой вопрошает «смотрящий». – Зону объявили неигровой? Чи траур по хозяйской тёще?
– Мужички у тебя сволочные, Тайга. Фуфлыжное племя.
Тот, кто это произнёс, поворачивается к старому каторжанину лицом. Это Воас – один из «быков» «положенца» зоны, Слоника. Сам Слоник со своими располагается в третьем отряде. Молодой блатарь из породы молодых, хамовитых уголовников, и ребят вокруг себя собрал таких же.
– Алихан, дорогой, что же ты не сказал, что у нас гости? – ровным голосом произносит Тайга, как бы пропуская мимо ушей вызывающую реплику Власа. Но те, кто знает «смотрящего», по тону понимают: гость уже нарвался на неприятности. Понимает это и Князь.
– А чего предупреждать? – лениво сквозь зубы цедит он. – Завтра мужикам по-новой локалку заваривать. Что, у себя в отряде не с кем шпилить? Или свои на катран не пускают?
– Ты метлу привяжи! – взрывается Влас. – Где хочу, там играю! А если ваш «пассажир» через пять минут десять тонн на кон не кинет – «фуфлом» расплатится!
Он тычет грязным коротким пальцем в верзилу с обвислыми ушами и растерянным лицом печальной лошади. Это – слесарь гаража зоны Таранкин.
– Стало быть, он тебе вкатил десять штук? – интересуется Тайга. И, обращаясь к слесарю, укоризненно замечает: Валера, я ж тебя предупреждал – на катран ни ногой! Тебе даже в дочки-матери нельзя играть. Масла в башке – на один бутерброд!
– Короче, платить будем? – грозно наступает Влас.
– Тише, тише, – успокаивает Тайга. – Ты не дома. Боговать будешь у себя в бараке. Здесь ты никто, и зовут тебя никак.
– Да я от Слоника! – кипятится Влас.
– Да? И шо он мне хотел передать?
Влас спохватывается что «загрубил»: Слоник тут, конечно, не при чём. Его имя выскочило у блатаря непроизвольно, просто «для авторитету», «для понта». Но что вылетело, того уж не поймаешь.
– Когда надо будет – передаст!
– Значит, ничего? А ты «передаст», «передаст»…
Барак взрывается от хохота. Все прекрасно знают анекдот насчёт «Ты сам – передаст!». Но «предъявить» Тайге Влас ничего не может. Тот просто «отмажется»: дескать, повторил его же слова, попенял на пустословие…
Гость сидит красный от бешенства. Он не знает даже, что ответить. А Тайга продолжает, обращаясь к Алихану:
– Так что же здесь делает этот красавец?
– К землякам пришёл, наверное, – подыгрывает Князь.
– Мало ли земляков; мы все земляки, по одной Земле ходим. Ты с каких краёв будешь? – спрашивает Тайга Власа.
– Какая разница…
– Один ебёт, другой дразнится! Я, к примеру взять, елецкий. И не стыжусь. Слыхал, небось, что Елец – всем ворам отец? А у тебя, получается. Как у труболета – ни Родины, ни флага?
– Да с Кацапетовки он, – отзывается кто-то из тёмного угла. – Московский.
Московских в зонах почему-то не любят. Как и питерских. Видимо, сказывается всегдашняя смутная неприязнь провинции к столице. Для Тайги это – ещё один козырь.
– Москвич… – бросает он куда-то в неопределённость. – Москвичи, москвичи, на хуй лезут, как сычи. Вот такой у нас фольклор, – неожиданно и как бы извиняясь, сообщает он, но обращается опять-таки не к Власу, а ко всей почтённой публике. Дескать, не в обиду сказано, а так, для общего кругозора.
Подобного Влас стерпеть уже не в силах.
– Ты, падло полосатое! – орёт он, бросаясь на «смотрящего».
И тут же оказывается на полу с вывернутыми руками.
– Пустите, вы, волки! – хрипит он. – С вас за всё спросят, за всё!
– Тут он прав, господа арестанты, – обращается Тайга к зэкам. – За всё надо спрашивать. По понятиям. Шо у нас здесь, одесский цирк? Каждый кувыркается. Как хочет, вякает, что в голову взбредёт.
В спальном помещении уже собралась толпа. Большая часть осуждённых давно забыла о телевизоре. Какой там секс, когда рядом порнуха!
– А по понятиям, господа арестанты, – продолжает Тайга, – Влас имеет с Валеры десять тонн. Карточный долг – долг чести. Да отпустите вы парня, чего вы ему ласты покрутили?
Гостя отпускают. Он стоит злой, взъерошенный и хмурый.
– Есть у тебя чем рассчитаться, Валера? – спрашивает Тайга.
Растерянный Валера только хлопает кобылячьими глазищами.
– Тогда, конечно, придётся подставить попу, – констатирует «смотрящий».
Валера бледнеет, хотя в темноте это незаметно. В толпе проносится недоуменный ропот.
– Ну, получай, что причитается, – обращается Тайга к Власу.
Тот настороженно и выжидающе смотрит на каторжанина. Понимает: это лишь увертюра.
– Шевелись! – подбадривает Тайга. Время пошло. Мы тебя, конечно, не торопим, но и ты нас пойми. Нам ведь тоже кое-что причитается получить. С тебя.
Влас невольно отступает на шаг – и упирается спиной в стену из зэков.
– А как же ты думал, братка? – задушевно растолковывает дядя Коля. – За базар отвечать надо. Закосорезил ты, Москва. Закосорезил… Вообще-то я человек незлобливый. Если бы ты просто на меня отвязался, я бы, может, и простил. Ну, спросил бы для порядку. Как говорится, дал бы почувствовать братскую руку, отпустил бы хорошего «леща»… Но ты ведь «полосатую масть» офоршмачил. Народ не поймёт. Придётся и тебе становиться на четыре кости. И будет у нас завтра на зоне на две девочки больше.
Наступает тягостное молчание.
– Тайга! – вдруг начинает жалобный скулёж слесарь-должник. – Тайга! Ну давай решим как-нибудь по-мирному!
– Не надо было судьбу дрочить! – зло обрывает Тайга. – «Как-нибудь»! Вот сейчас и узнаешь, как таких нибуть!
– Дядя Коля, в натуре, – заступается Алихан, – может, замять это грязное дело? Ну, ты простишь этого «быка», а он – Витюху.
– А меня кто – Господь простит? У них с Таранкиным – личные разборки, а тут речь о чести каторжанской.
