То, что рассказала приходящая няня, дошло до меня не только потому, что казалось правдой, но потому, что все, о чем мне говорили родители, теперь распространялось и на еду. Мы не обижали членов семьи. Мы не обижали ни друзей, ни незнакомцев. Мы не обижали даже нашу мягкую мебель. Если я пока не додумался включить в этот список животных, это вовсе не значило, что нужно делать из них исключение. Просто до этого я был ребенком, не подозревающим, как устроен мир. Во всяком случае, до поры до времени. Этот момент, казалось бы, должен был перевернуть всю мою жизнь.
Но пока этого не произошло. И мое спонтанное вегетарианство, такое напыщенное и несгибаемое вначале, продолжалось несколько лет, а потом затрещало и тихо сошло на нет. Мне вовсе не претили моральные принципы приходящей няни, но как-то само собой получилось, что я предал их и забыл, По правде говоря, я вообще никому не желаю причинять обиду. Честное слово, я всегда стараюсь поступать правильно. Если уж совсем начистоту, мне не в чем себя упрекнуть. Пожалуйста, передайте курицу, я ужасно голоден.
Марк Твен сказал, что нет ничего проще, чем бросить курить — он сам это делал много раз. Я бы к списку легкодостижимых вещей добавил и вегетарианство. В старших классах я становился вегетарианцем столько раз, что и не сосчитать, мной руководило желание влиться в число тех людей, чей мир казался мне простым и ясным, а проникновение в него — легким и необременительным. Я мог придумывать способ запоминать номер «Вольво» моей мамы, мог заниматься благотворительной продажей домашних булочек на переменках, что, кстати, давало возможность незаметно тереться около грудастых девушек-активисток. (Но я всегда при этом помнил, что обижать животных нехорошо.) Нельзя сказать, что я воздерживался от мяса. Я только воздерживался есть его на людях. В уединении я давал себе волю. Многие ужины тех лет начинались с вопроса отца: «Может, кто-нибудь что-то не ест? Так я должен это знать».
Поступив в колледж, я начал поедать мясо открыто. Не «веруя в него», как бы возвышенно это ни звучало, а попросту стараясь не задумываться. Я не считал, что должен немедленно обозначить себя как вегетарианца. Рядом не было никого, кто мог знать мои вегетарианские вкусы, а потому и не нужно было притворяться или объяснять кому-либо причину резкой перемены моих пристрастий. В кампусе вегетарианство было широко распространено, именно это и отбивало у меня охоту — человек вряд ли станет подавать деньги уличному музыканту, чей футляр и так переполнен монетами.
Но когда к концу второго курса я стал изучать философию и впервые серьезно возомнил, будто не просто думаю, а размышляю, я вновь стал вегетарианцем. Некая притворная забывчивость, которой я сознательно обманывал себя, употребляя в пищу мясо, теперь казалась мне слишком наивной для моей нынешней, как я полагал, интеллектуальной жизни. Я думал, что жизнь можно выстроить по прихоти рассудка. Только вообразите, как я досадовал на ее своеволие.
Я ел мясо и по окончании колледжа — много разного мяса — примерно два года. Почему? Да потому, что это было вкусно. И потому, что более важно, чем формирование привычек — это истории, которые мы рассказываем себе и друг другу. И я тоже занимался самооправданием, успокаивая себя утешительными историями о самом себе.
А потом мне устроили свидание с женщиной, которая впоследствии стала моей женой. Только спустя несколько недель после знакомства мы обнаружили, что толкуем об одном и том же — о двух волнующих нас темах: брак и вегетарианство.
Ее собственная история взаимоотношений с мясом удивительно схожа с моей: перед сном, лежа в постели, она давала себе какой-нибудь зарок, а на следующее утро нарушала его при выборе завтрака. Конечно, ей сразу становилось страшно, что она делает что-то неправильное, но одновременно возникала мысль, что все не так просто и маленькие человеческие слабости простительны. Как и у меня, у нее была сильная интуиция, но, вероятно, все-таки недостаточно сильная.
Люди вступают в брак по многим, совершенно различным причинам, но та, что сподвигла нас на этот шаг, сулила нам перспективу некоего нового начинания. Иудейские ритуалы и символы поддерживали это ощущение резкого разграничительного барьера, отделяющего нас от того, что было прежде. Самый банальный пример: разбивание стакана в завершение свадебной церемонии. Все, казалось, было таким же, как вчера, но теперь должно кардинально измениться. А значит, дела пойдут лучше. И мы станем лучше.
Звучит великолепно, но как этого добиться? Я могу придумать бесконечное число способов сделать себя лучше (выучить иностранные языки, стать более терпеливым, проявить небывалое усердие в работе), но я уже давал себе такое множество клятв, чтобы перестать им доверять. Я могу придумать и бесчисленное количество способов сделать «нас» лучше, но того существенного, в чем мы действительно можем прийти к согласию и радикально изменить что-то в наших взаимоотношениях, не так уж много. А в реальности, даже когда кажется, что возможностей что-то изменить много, их совсем мало.
Поедание животных — вот что беспокоило нас и о чем мы когда-то позволили себе забыть, оно и было точкой отсчета. И все же существовало множество пересечений, из которых так много всего могло проистечь. На той же неделе мы обручились и стали вегетарианцами.
Свадьба наша, конечно, не была вегетарианской, ибо мы убедили себя, что было бы нечестно лишить животного белка наших гостей, иные из которых преодолели большое расстояние, чтобы разделить с нами нашу радость. (Разве это не резонно?) А во время медового месяца мы позволили себе есть рыбу, но мы ведь были в Японии, а когда ты в Японии… Вернувшись на родину, в наш новый дом, мы изредка ели бургеры, куриный суп, копченого лосося и стейки из тунца. Но только очень редко. Только когда очень этого хотелось.
Ничего не поделаешь, думал я. Все идет, как надо, полагал я. Такое несоответствие мыслительных установок и реального рациона, считал я, позволительно. Почему прием пищи должен отличаться от других этических сфер нашей жизни? Мы были честными людьми, которые, впрочем, изредка привирают, мы были преданными друзьями, которые иногда ведут себя несколько криво. Мы были вегетарианцами, которые время от времени едят мясо.
Я даже не мог быть уверен в том, что мои интуитивно сформулированные принципы не более чем сентиментальные воспоминания детства, и что, если копнуть поглубже, все это не окажется какой-нибудь ерундой. Я не задумывался о тех животных, не ведал, как их разводили и как убивали. Мне, правда, становилось как-то не по себе, однако вовсе не подразумевалось, что кого-то или даже меня это должно озаботить. Да я и не чувствовал никакого стремления или необходимости разобраться во всем этом.
Но потом мы решили завести ребенка, а это уже другая история, которая повлекла за собой и все остальное.
Примерно через полчаса после рождения моего сына я вышел в приемную сообщить собравшейся родне хорошую новость.
— Ты сказал «он»? Значит, это мальчик?
— Как его зовут?
— На кого он похож? — Выкладывай все!
Как можно быстрее я ответил на их вопросы; быстро, как только сумел, поспешил за угол и включил сотовый.
— Бабуля, — сказал я, — у нас появился младенец. Единственный телефонный аппарат стоял у нее на кухне. Трубку она подняла сразу, это означало, что она сидит и ждет звонка. А было уже за полночь. Может, она занималась тем, что вырезала купоны? Готовила курицу с морковкой, чтобы заморозить ее и потом скормить кому-нибудь? Я никогда не видел и не слышал, как она плачет, но когда она спросила: «Сколько он весит?» — в ее голосе я уловил слезы.
Через несколько дней мы вернулись домой из роддома, и я послал другу письмо с фотографией моего сына и описанием первых впечатлений от отцовства. Он ответил просто: «Всё можно повторить». Именно это и стоило написать, потому что как раз это я и чувствовал. Мы можем снова и снова рассказывать наши истории и делать их лучше, глубже и трепетнее. А можем и поведать новые. Наш мир устроен так, что всегда есть другой шанс.
