детских воспоминаний. Сложный букет из сладкой акации, уже зрелой июньской зелени, вперемешку с запахами домашней еды, доносившимися то там, то тут из распахнутых окон квартир на нижних этажах. Несложные российские блюда: картошка, обжаренная с луком до чёрных корочек, тушёная капуста, мясо, гречка, котлеты и сосиски. Что-то подобное ждало меня и дома. Мысль об этом наполнила мой рот слюной, и я ускорил шаг по направлению к родному подъезду.
Как же много отдал бы я сейчас, чтобы вновь пережить тот чарующий момент. Ту чистую любовь.
Я нырнул под густые кроны на вытоптанную тысячей шагов тропинку, разрезающую прямоугольный двор по диагонали и выходившую прямо к моему подъезду. Еле протиснувшись меж запаркованных машин с чемоданом, я оказался перед тяжёлой металлической дверью. Вскинул голову, отыскивая родные окна. Набрал в лёгкие побольше воздуха, готовясь услышать скрипучий голос, который вот-вот на весь двор нараспев прокричит в домофон своё старомодное: «Вас слушают?»
«Как вчера было…» – в очередной раз повторил я про себя, прощаясь со стремительно несущимися перед глазами картинами прошлого.
Если смотреть на ветхий окраинный район, всё точно замерло во времени. Бермудский треугольник, стороны которого по касательной соприкасались с десятиполосным шоссе, огромным лесопарком (конца и края которому не было видно) и Московской кольцевой дорогой, возросшей высоко над пустырями на толстенных бетонных сваях, сплошь изрисованных яркими витиеватыми граффити и исписанных дворовой белибердой.
Однако, посмотри ты с высоты пройденной человеческой жизни, с позиции этого мимолётного, но чарующего путешествия из коляски в могилу, и увидишь, как менялось всё вокруг из года в год. Спроси я тогда у бабушки: «Что изменилось здесь?» – она бы рассказала о деревянных домиках, коровах, пасущихся вокруг нашей школы, об охотниках, приезжающих за кабанами и лисами, и о границах города, столь отдалённых когда-то от этого места, теперь полностью поглощённого разрастающимся мегаполисом.
Строились не просто дома, воздвигались целые районы, иной раз словно грыжи, вздувающиеся за пределами кольца. То, что было дремучим захолустьем, становилось престижным, облагораживалось и обрастало всеми атрибутами счастливого потребительства: торговыми центрами, ресторанами, кафе, питейными заведениями, детскими учреждениями, новыми игровыми площадками и яркими супермаркетами. Всё это буйство развивающейся экономики несильно было заметно в нашем северном районе, для которого время текло куда медленнее прочих.
Что же касается нашего района, за последние десять лет убрали рынок, появился торговый центр в паре остановок от нас да новые игровые площадки у детских садов, выстроенных в рядок ещё в семидесятых годах. Кроме этого, из изменений – лишь деревья становились всё выше, с каждым годом всё больше перекрывая вид на двор из нашего окна на седьмом этаже. И в постоянстве этом творилось безумство человеческой судьбы, закручивающейся волчком на поворотах и разбивающейся о безликий монолит обстоятельств.
Жизнь скоротечна, и потому особенно полно сладости то время, когда всё ещё впереди. В ту минуту я стоял на пороге своего дома, но казалось, что стоял на пороге своего будущего, жадно впитывая каждый момент, стараясь запомнить начало своего пути таким, каким оно могло быть только тогда – полным чарующей неизвестности.
* * *
Бабуля встретила не слишком приятными, но столь милыми сердцу влажными поцелуями и удушающим объятием. Дед, по своему обыкновению, строгий и сдержанный в любых проявлениях чувств, крепко пожал мне руку и, впервые не выдержав дистанцию, притянул к себе, приобняв и похлопав по плечу свободной рукой. На плите стояла незамысловатая стряпня, по которой я так соскучился, что смёл почти всю сковородку за раз, запивая компотом и заедая простым, душистым, чёрным хлебом. Мы сидели за столом до поздней ночи, и я говорил всё то, что таилось на сердце для этого, особенного момента. То, что не должно было быть сказано невзначай, по скайпу или телефону. То, что хранилось для личной встречи, глаза в глаза, из уст в уста. Самым любимым людям – самые искренние слова. В тот момент я понял, как сильно соскучился по своим старикам.
Никто не ждал от меня мгновенных действий, да и я не спешил. В первую неделю я обзвонил всех своих старых приятелей и с самого утра до позднего вечера со всеми встречался, чтобы рассказать то, что обычно рассказывают в таких случаях. Ни о чём и обо всём. Никто не изменился, но все так поменялись. Мы по-прежнему были близки, но так друг от друга отдалились. На сердце от всех этих встреч было тепло, но каждый раз я смутно чувствовал разочарование.
Уехав, я вроде как переступил границы, которыми до сих пор был очерчен их мир. Границы их повседневности. Всё те же люди и те же дела: они учились в универе, играли в компьютер, гоняли в футбол, ни фига, по большому счёту, не делали, шатались по дворам до ночи, встречались с какими-то девчонками… В общем, им не особо было что рассказать. А вот мне было, и я рассказывал, и они слушали, и вроде бы всё было так сердечно, но заканчивалось ощущением того, что в следующую встречу нам совершенно не о чем будет говорить.
Первые несколько недель дома слились сейчас в одну мутную картинку и потеряли всякое значение. Ведь значение имел только лишь один день в середине июня, кажется, то была среда. Стояла страшная жара, мы с моим старым приятелем сидели на крыльце нашей школы, закрытой на лето, и тёрли лясы с охранником Толей, бывшим военным, прошедшим Афган, – контуженным, но очень добрым бухариком, по словам которого невозможно было понять, правда ли он нас помнит все эти годы или прикидывается.
Дядь Толя был вусмерть пьяный, травил какие-то байки, мы посмеивались, и вдруг я увидел на спортивной площадке Вано, подтягивающегося на брусьях. Вано – друг моего детства. Жил в соседнем подъезде, мамки наши сдружились ещё беременными, отдали нас в один детский сад, а потом и в начальную школу. После четвёртого класса Ваня перешёл в соседнюю школу, и дружба наша на этом вроде как и закончилась, но мы всегда останавливались побазарить, встретившись где-нибудь во дворах, и пару-тройку раз я гулял с ним и его друзьями.
Если честно, в последние годы о жизни Вани Ермакова я знал больше от мамы и бабушки. Из их рассказов следовало, что приятель попал в дурную компанию, бухал, курил, прогуливал уроки, и вообще «хорошо, что мы тогда не ушли в восемьсот пятидесятую, а остались в нашей, ставшей впоследствии гимназией». Я всегда слушал эти истории и в душе дико ему завидовал, потому что походу он жил той жизнью рас**здяя, о которой мечтает каждый парнишка, но жить которой не у всякого хватает смелости и наглости.
