Боль от укуса пробегает по нервам ноги. Чешу через брюки, надеясь, что раздавлю мерзавца раньше, чем он доберется до паха. Крыса хлещет хвостом по босой ступне и, прежде чем я успеваю отреагировать, хватает зубами за свод стопы. Тру ногой о ногу и, наклонившись, осматриваю комнату, пытаясь обнаружить дыру, через которую эта тварь приходит и уходит, когда ей вздумается, словно она здесь хозяйка. И в этот момент дверная ручка поворачивается. Замираю. Снова прижимаю ухо к двери, и шум опять наплывает. На этот раз ухо улавливает мое собственное, произнесенное шепотом имя. Голос чувствует, что я его слышу. Ручка поворачивается, как только я отвожу глаза, и останавливается, когда поворачиваюсь к ней. Он молодец, тих как тень. Копы уже давно выбили бы дверь сапогами, снесли с петель — как это делает сам Бог. Местные джанки только того и ждут, как бы обчистить комнату, когда я выйду. Тот, кто разбросал по номеру жучков, знает каждый мой шаг. Кто-то там хочет достать меня, когда я здесь.
Могильщик.
Дело дрянь.
Чертов Страшила Рэдли [3] с пропитанной хлороформом тряпкой и медицинской пилой.
Ручка снова поворачивается. Злобный лабораторный хорек, запертый в моей грудной клетке, схватывается с заторчавшей обезьяной, и оба рвут мои внутренности и визжат в ухо.
Если рвануть с места, в дверь вломится телевизор. Эти три, четыре или пять шагов могут выдать меня, но Могильщик определенно не ждет, что я наброшусь первым. Все, что надо, это свалить Могильщика, поджидающего в коридоре с отмычкой в одной руке и рояльной струной в другой. Свалить его и решить дело с Энслингером.
Я срываюсь с места с криком «Хрен тебе, Страшила Рэдли!», и летающий телевизор набрасывает мне на запястье завязанный в петлю шнур. Руку дергает так, что она едва не выскакивает из сустава. Протискиваюсь через дырку в двери — перетянутое шнуром место быстро багровеет, — но коридор уже пуст.
Какой, мать его, ловкач.
Объясняться с Энслингером непросто. С одной стороны, я у копов в черном списке, с другой — обитатели «Огненной птицы» тоже зуб точат. Звук ломающейся двери для них все равно что приход апокалипсиса. С появлением служителей закона активность в отеле сходит на нет, купля-продажа, бартер, ширево — все прекращается. Кровь «Огненной птицы» застывает, пусть и ненадолго.
— Я ищу официальную запись о рождении некоего Могильщика. Как по-вашему, найду что-нибудь?
Энслингер сегодня в трауре. Из кармашка выглядывает уголок платочка, цвет которого на свету колеблется в диапазоне от голубого до бледно-зеленого. Пока он сканирует мою мозговую ткань, пара копов в штатском и резиновых перчатках перерывают комнату. Кучка на матрасе растет — одежда, спрей от насекомых, пузырек с желтым лаком, борная кислота, стальная стружка. Обнаружив записную книжку, кладут в конверт. Тот, что в форме, записывает. Еще один фотографирует номер, в том числе и банку с тараканами. Эти двое новенькие, только что из сборочного цеха. От свежего запаха статики свербит в носу и режет глаза, но на мне наручники.
— Уверен, это кличка, — говорю я. — Таких имен не бывает.
— У вас отличное чутье, старина. Трудно представить, чтобы умственно отсталого убийцу звали Могильщик.
— Я его видел.
— То есть вы полагаете, что помните, будто видели его.
— Нет, я его на самом деле видел, — упорствую я. — Некоторые детали запомнились абсолютно четко. Другие обрывочно. Кое-что вспоминается, но с трудом. Как по-вашему, я настроен на сотрудничество?
— Когда я прихожу к вам, это не сотрудничество. Но мое отношение может перемениться в зависимости оттого, что я узнаю. Впрочем, сегодня я в хорошем настроении и могу дать вам небольшое послабление. Итак, кто присматривает за этим ненормальным?
На вооружении у Могильщика широкий арсенал средств: электрошокер, шприцы, пластиковые пакеты, медицинская пила и болторезы. Подчиняется он своему отцу, Манхэттену Уайту, человеку, занимающему в финансирующей лабораторию Цепи довольно высокое место. Уайт, в свою очередь, заправляет делами в соответствии с указаниями Хойла, контролирующего как Цепь, так и ее активы. Я начал как экспериментатор, а потом они втянули меня в свой бизнес. Деньги были хорошие, а контракт, как предполагалось, краткосрочный.
Энслингер стоит, прислонившись к дверному косяку, и мнет пальцами фильтр сигареты — вылитый Джеймс Дин. Щелчок хромированной зажигалки — патрон в стволе. Его магнитофон таращится мерцающим красным глазом. Ничего особенного, простейший механизм и магнитная лента. Должно быть, считает меня полным идиотом, попавшимся на дешевый трюк.
Врач осматривает повязки, проводит резиновым пальцем по укусам на моей руке, потом протирает спиртом локтевой сгиб.
— Они не заразные? Может, у меня аллергическая реакция?
— Это не насекомые. — Он обращается не ко мне, а к Энслингеру.
Тот, что в форме, с трудом сохраняя серьезную мину, читает мои показания. В руку впивается клещ — нет, это врач вводит что-то в вену.
— Что это? — спрашиваю я.
— Спасибо, доктор, — говорит Энслингер, но доктор вовсе не доктор, и Энслингер не просто благодарит его за любезность. Он подает высокочастотный сигнал, который принимают все, кроме новеньких. Копы в резиновых перчатках бросают все дела и без разговоров выходят из комнаты. Врач закрывает чемоданчик и тоже уходит, даже не сменив повязки. Новенькие еще не настроены на его командную волну, а потому растерянно переглядываются. Энслингер одним жестом — таким срывают скатерть с банкетного стола — отбирает у них блокнот и фотоаппарат и выпроваживает из номера.
В комнате двое, я и он. Присланный хозяином рабочий уже вынес разбитый телевизор и снял с петель то, что осталось от двери. Я слышу доносящийся из коридора шепот.
Энслингер наклоняется. Взгляд его карих глаз проникает в голову. К мозгу, стимулируя мысли, приливает кровь. Этими глазами он может читать тепловые модели. Ни магнитофон, ни блокнот, ни фотоаппарат ему не нужны. И вот грядет Большая Речь, думаю я, но детектив только улыбается и уходит.
Что-то кусает в грудь. Сутулюсь, скребу подбородком — не достаю. Головка с чипом слежения проникает под кожу, в кровь. Слепой, глухой, подтекающий, жучок проползает по животу, по спине, спускается по рубашке и срывается. Звук такой, словно упала бутылочная пробка.
Из коричневого конверта на стол выскальзывает моя записная книжка.
— Будь я на его месте, поджарил бы тебе задницу, — говорит полицейский в форме. Под значком имя — Ллойд Дельгадо. Регистратор.
— Считай, что повезло, — шипит коп мне в ухо. — Должно быть, ты и впрямь ему нравишься. — Снимая наручники, он так поворачивает запястье, что руку до локтя простреливает боль.
— Откуда вы знаете?
— Знаю. Видел, какой он с теми, кто ему не нравится.
Массирую руку, стираю боль.
Дельгадо, Энслингер и все остальные ушли, как будто растворились в пустоте.
В номер входит смотритель. Зубы сжаты, подбородок выпячен. Если он не даст мне под зад, значит, Энслингер поговорил и с ним.
— Тебе что-то надо? — спрашивает он.
— Дверь.
— Знаю. — Он крутит головой вправо, влево и, понизив голос, говорит: — Устроишь еще раз что-то в этом духе, и тебя отсюда вынесут ногами вперед.
Смотритель выходит.
Рабочий — в холщовых рукавицах, с широким поясом для инструментов — приносит новую дверь, должно быть, несколько лет собиравшую пыль в подвале.
— Слышал, у тебя проблемы с жучками.
Новость пришла от химика-заики из соседней лаборатории. Койот по кличке Хвост принял дозу на автостраде 127 и сыграл в ящик, оставив впечатанную в асфальт тень — напоминание о судьбе Нагасаки. Я вез с собой четыре фунта лизергиновой кислоты и остановился возле автозаправки проверить сообщения на автоответчике с платного телефона. Отто протирал ветровое стекло. Сигнальщик в Готаме произнес только одно магическое слово:
— Гинденбург. — Короткие гудки.
Плетеный Человек был немногословен. Кодовое слово «Гинденбург» означало происшествие на маршруте, так что первым о случившемся узнал дорожный патруль. Человек в Готаме брал заработанное готовым продуктом, и его паника передавалась другим.
Сигнальщик снял трубку после первого звонка.
— Пошел. — На языке протокола чрезвычайной ситуации это означало: говори коротко и никаких деталей.
— Да или нет, — сказал я. — Больше ничего. Анжела там?
— Да.
Если нас прослушивали, и оператор ухватил имя, это не имело значения. Анжела была кодом — все уничтожить.
— Груз.
— Я не…
— Груз.
— Нет.
Они уже должны были приготовиться за те несколько минут, что ждали моего звонка. Инструкция требовала, чтобы команда собрала личные вещи — на каждого не больше одной сумки, — убрала следы, погрузила готовый продукт, оставила оборудование и срочно эвакуировалась.
