– Отец Капро! Отец Капро, – Кирко тряс толстяка за плечи, складки жира содрогались, из раскрытого рта тянулась струйка рвоты со странным острым запахом.
– Брат Кирко, – Йеро приложил руку ко лбу Капро. – Температура воды.
Кирко отпустил плечи мистагога[45], посмотрел на дряблое, неравномерно покрытое багровыми пятнами лицо, и отвесил трупу пощечину.
– Брат?
– Он был последним хранителем мистерии оливкового дракона! Он не оставил учеников! Посмотри на эту тушу! И это мистагог, образ и носитель калокагатии! – Кирко в гневе потянул себя за ус.
– Знаешь, брат Кирко, это не первый служитель оливкового дракона, с которым происходили странные вещи. Наверное, это опасность мистерии, которую они охраняли.
– Она не может быть опаснее мистерии гранатового дракона!
– Но мы-то живы, и наш мистагог жив… Хотя вот брат Фене куда-то запропастился. Но даже если он и совсем пропал, нас двое, мы все помним, и наша мистерия не пропадет, когда отец Плагго предстанет перед Четырнадцатью в залах блаженных.
– Все равно, это непоправимая трагедия. Из четырех мистерий великого дома Алазона, уже три безвозвратно утрачены. Первые две, еще в Кеймаэон, с этим ничего не поделать, но третья сейчас?
– Может, можно еще что-то сохранить?
– Что? Все его знание умерло вместе с ним!
– Смотри! – Йеро отодвинул занавесь, за которой стоял механизм из бронзы, стекла, и керамики. Бронзовые трубки напоминали о клепсидре, бак и печка с еще тлевшими углями – о эолипиле[46]. – Может, это и есть одна из мистерий?
Кирко подошел к механизму. Одна из трубок, свитая спиралью, проходила сквозь стеклянный сосуд, заполненный водой или еще чем, и выходила из него, заканчиваясь краником над глиняной посудиной из-под вина. Кирко взял сосуд в руку и поболтал – судя по звуку, у дна плескалось на несколько пальцев жидкости. От резкого запаха у схоласта закружилась голова.
– Он что же, это нюхал? – спросил Йеро.
– Нет, пил!
– Опять ты, брат, со своим сарказмом. Смотри, свитки. – Йеро указал на открытый спереди ящик с отделениями, стоявший под стеклянным сосудом с медной трубкой внутри. – Может, он что-то записал? Это было бы архи-против-правил, но…
Кирко достал свиток из одного отделения, раздвинул валики, и прочитал:
– «Гидравлика.» Нет, это известный труд. Что здесь еще, «Геометрия.» Знаешь, библиотека по-моему просто здесь в качестве подпорки.
– Все надо собрать и перенести в меморион. Может быть, какой-нибудь будущий схоласт сможет разобраться, что это за механизм.
– Вряд ли, – Кирко снова потянул себя за ус. – Утерянное знание не возвращается. Наши предки служили монархам, слову которых повиновались армии из десятков тысяч всадников и меченосцев. Они могли летать, как птицы, и определять положение своих кораблей одним поворотом рукояти на вычислительной машине. Мы служим девочке-сироте, которой верны пять кораблей и сотни полторы катафрактов, унаследовавших свои доспехи от дедов. Все, что осталось у нас для нее – это крупицы былой учености, и они не спасут от натиска варваров с севера. Но мы исполним наш долг.
Где-то за два дня пути до Альдейгьи, по начальной прикидке Горма, зимник, проложенный по льду Аанмо, стал непроезжим. Судя по следам, посреди реки прошла жестокая битва, с таким скоплением меченосцев и всадников, что они ушли под лед. Вокруг затянутой свежей сморозью полыньи валялись поклеванные птицами и обглоданные волками и лисами кости воинов, оленей, и лошадей, сломанные мечи, копья, и изрубленные щиты. Кривой подобрал местами совсем почти никем не погрызенную лошадиную ногу, чему был очень рад. За полыньей, в темном льду, с которого ветер местами сдул снег, виднелись трещины. Горм и его спутники решили продолжить путь по звериным тропам вдоль западного берега реки. За три дня, они едва добрались до последней деревни перед Альдейгьей. Найдена сказала, что она называлась Порог. От деревни осталось только пепелище, уже частично занесенное снегом. Огонь опалил, но не сжег дотла священный дуб на холмике. На его почерневших ветвях висели обгоревшие и обледеневшие тела собак, овец, и жителей деревни. Вороны так обожрались мертвечиной, что уже брезговали их клевать. За дубом, вскрывшаяся река тащила шугу и ледяное сало. В полосе относительно свободной от движущихся льдинок воды у берега было видно, как течение медленно волокло по дну трупы в кольчугах.
Альдейгья должна была быть видна из-за Шкуриной Горы. Горм, Кривой, Кнур, и Круто спрятали сани, оленей, и коня в лесу недалеко от дороги, отойдя от Порога достаточно, чтобы дерево с трупами скрылось из вида. Найдена вызвалась пройти две рёсты на лосе по лесу, подняться на гору, не выходя на дорогу, и глянуть, что творится вокруг острова в устье Аанмо, на котором стоял великий белокаменный город. Лось Барсука, и вправду крепко недобравший обычной лосиной кротости, имел на редкость подозрительный нрав, и за время перехода уже сподобился укусить Кнура один раз и Кривого – два. Горму удалось найти с лосем общий язык, но насколько за счет «звериного слова» и насколько за счет запаса моркови – сказать трудно.
Найдены не было уже довольно долго. Пришел черед знахаря стоять на страже. Горм и Кнур спрятались за санями от ветра. Кривой развел маленький костерок, перед которым он сидел на корточках, держа лошадиную ногу над почти бездымным пламенем, и время от времени откусывая и с чавканьем жуя куски, которые по его мнению достаточно разморозились. Хан вполглаза наблюдал за действиями Кривого, свернувшись в клубок у ног Горма.
После весьма продолжительного молчания, Кнур сказал:
– То дерево… Ты слышал когда-нибудь про такое?
Горм покачал головой:
– По преданию, Один повесился на дереве мудрости, чтобы узнать тайну рун, и висел на нем девять дней. Для верности еще копьем себя проткнул.
Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же,
на дереве том,
чьи корни сокрыты
в недрах неведомых.[47]
Поэтому до Гибели Богов, жертвы Одину приносились раз в девять лет, и их вешали на деревьях. Но кого нелегкая понесет приносить жертвы мертвому богу с перегрызенным горлом?
Кнур задумался.
– Кто станет приносить мертвые жертвы мертвому богу? А вот поди мертвые как раз встанут, и станут? Может, Йормунрек из них набрал дружину, и теперь они мстят живым?
Горм вспомнил движущиеся в струях течения тела на дне реки, и представил себе вереницу поднимающихся по реке полузатонувших драккаров, с гребцами без голов, или с морскими водорослями, обмотавшимися вокруг ржавых шлемов на обнаженных разложением черепах, и с зелеными огнями в глазницах.
Хан развернулся, потянулся, не по-собачьи выгнув дугой спину, встал, поднял морду и, раздувая ноздри большого черного носа, понюхал ветер. К счастью, причиной этого оказался не флот мстительных мертвецов, а лось с Найденой в седле, вышедший из леса. Дева спрыгнула на снег и перекинула ремни через голову животного. Хоть ее глаза и не горели зеленым, но лицо было ненамного розовее снега, а выражение – веселее в домовину кладут. Горму вдруг примерещилось лицо матери, с глазами, которые, казалось, вот-вот откроются, и губами, застывшими в полуулыбке, и движущаяся по нему тень от тяжелой резной крышки колоды в руках Хёрдакнута. Сын ярла бросился гнать морок, ретиво и безуспешно.
– Плохие вести? – догадался Кнур.
«Всевед воевода,» – благодарно отвлекся Горм.
– Осада? – спросил Круто, стоявший, опираясь на булаву.
– Нет осады. Город… город пал.
Зверинский замок, добротно сработанный из камня и дуба, с крутыми скатами крыш, крытыми резной осиновой чешуей, стоял на невысоком холме, называвшемся Преславовой горой. Сам Зверин распростерся под холмом – срубы в два-три яруса и улицы из утоптанной земли, с водосточными канавами и деревянными поребриками, все за стеной из двух рядов кольев, пространство между которыми было заполнено глиной с камнями, так что поверху стены мог ездить страж-лучник верхом на коне или на лосе. По другую сторону от реки, с холма было видно святилище местного бога, которого звали Сварожич. Идол Сварожича, вырубленный из цельного ствола исполинского дуба, торчал через отверстие в крыше круглого здания святилища, приветствуя четыре направления розы ветров четырьмя бесстрастными ликами, крытыми сусальным золотом. Лик, обращенный к западу, блеснул огнем в последнем закатном луче Сунны. В замке уже зажигали толстые свечи из китового жира, горевшего почти без запаха, внизу в городе – восковые свечи и жировые светильники, жегшие значительно более вонючее топленое тюленье сало.
