Усиги хитро улыбнулся:
— Может, уже хватит?
— Нет, — с упрёком в голосе твёрдо сказал Кёго. — Возможно, ты вновь рассердишься, но я хочу изгнать из тебя демона. Приезжать сюда снова будет слишком обременительно.
— Будь снисходительным и прости меня.
— Пытаешься уйти от разговора?
— Уйти? Нет, просто не обращай на меня внимания и оставь в покое. Я то, что есть.
— В самом деле? И таким образом ты будешь продолжать поддерживать близкие родственные отношения с мёртвыми? — Кёго продолжал говорить резким тоном: — Ты можешь продолжать жить, как живёшь, но ты делаешь дорожку всё уже и уже. Может, ты полагаешь, что ты сильный, а ты просто трус. Малодушный трус, и ты боишься за что-нибудь взяться.
— О чём ты говоришь?
— Нет ничего более слабого и беспомощного, чем солдат, покинувший свою службу. Часто думают, что жизнь военного всё время сопряжена с опасностями, не правда ли, Усиги? Я рано ушёл со службы, поэтому всё это понял. Я ушёл из-за трусости, потому что знал, что в моём послужном списке есть то, чего следует бояться. Но это был мир, в котором только и надо было кому-то отдавать честь, не так ли? Но когда я затем ушёл и начал жить, опираясь только на самого себя, я поразился, что не должен больше кого-либо бояться. Впервые в жизни я познал, что это такое свобода для человеческой личности. Будучи военным, этого не понять. Если ты вынужден пресмыкаться в мире, где нет свободы, то, естественно, не можешь постоянно чего-то не бояться. Ты хочешь выглядеть сильным, Усиги, но на самом деле ты трус.
— Этого уже достаточно, прекрати!
— Нет, я скажу всё, что я должен сказать. И не только военные, вся Япония всегда была такой. Мы жили в постоянном страхе перед кем-нибудь или перед чем-нибудь. Хотя и, как мы говорим, наступил новый мир, эти привычки не изменились, и осталось раболепное преклонение перед силой. Каждый перестроился, чтобы только перед чем-то оправдать себя. Свобода это такая вещь, которая недоступна трусливым и слабым. Ты гордишься своим упрямством, но упрямство это оружие слабовольных. Ты забрался в свою раковину и слишком испуган, чтобы выглянуть наружу. Ты всем недоволен и думаешь, что лучше было бы умереть, и это как раз доказывает, что ты не чувствуешь в себе силы продолжать жить.
Кёго сделал паузу, но Усиги промолчал.
— Посмотри на меня. Я полностью беззащитен, но мне также и нечего бояться. Если бы я был на твоём месте, я бы пошёл работать сторожем на железнодорожном переезде или стал бы чистильщиком ботинок. Мне всё равно, что скажут другие, я просто живу. А ты слишком боишься за свою репутацию.
Усиги встал, с ненавистью посмотрел на Кёго и закричал:
— Убирайся!
Кёго молча повернулся и пошёл. Его фигура быстро исчезла на дороге, залитой лунным светом. Тосисада Усиги медленно пошёл к своему дому, и когда он достиг его, то увидел внутри дома Кёго, который разговаривал с его женой. Улыбаясь, он поднял голову и сказал:
— Одного нездорового духа я изгнал. Надеюсь, что мой приход не осквернил этот дом.
На семейном буддистском алтаре курилась новая свеча ладана.
— Господин Онодзаки, к вам пришли.
Онодзаки стоял у мольберта и уже начал чувствовать усталость.
— Кто пришёл?
— Я не знаю кто, но это симпатичная молодая женщина.
Жена управляющего домом прошла, напевая песенку, по коридору с корзиной выстиранного белья, и вышла на балкон.
Жилище Онодзаки представляло собой большую комнату, на полу были разбросаны не только различные принадлежности для рисования, но также и его гитара, горшки, чайник и картошка, которая выпала из развалившегося пакета, сделанного из газетной бумаги.
— Женщина? — переспросил он, хотя вокруг не было никого, кто мог бы ему ответить. Он продолжал с любовью смотреть на картину, над которой он работал. На ней были сделаны наброски ряда недорогих лавок в маленькой улочке рынка на окраине города, на котором он часто бывал в последнее время и, естественно, должен был его нарисовать.
Он вытащил сигарету из пачки, лежащей на столе, и затем спустился вниз. Молодая женщина в западной одежде ожидала его, стоя на земляном полу узкого входа в здание. Она стояла к нему спиной, так как любовалась цветущей сакурой, растущей около ворот. С того места, где она стояла, можно было видеть только несколько веток.
Она повернулась, когда услышала его шаги. Художник никогда её раньше не видел, но её уложенные перманентной завивкой пышные волосы в ореоле входящего с улицы света сразу привлекли его внимание.
— Я Онодзаки.
Девушка поклонилась.
— Я работаю в журнале Etoile и пришла обратиться к вам с просьбой нарисовать несколько иллюстраций для романа, который мы сейчас готовим к печати. Господин Инокума рассказал мне, что вы были в Малакке и хорошо знаете этот город.
Он взял её визитную карточку, но забыл взглянуть на неё.
— Малакка! — Его глаза засветились, и он улыбнулся. — Он говорит, я его знаю! Это прекрасный город… Кто написал этот роман?
Она назвала имя известного писателя.
— Он описывает в романе храмы Малакки и испанскую крепость.
— Холм Святого Джона! — вырвалось у художника. — Это был холм, на котором стояла крепость. Одно упоминание вызывает у меня тоску по этим местам. К счастью, у меня сохранились эскизы того времени, так как я послал их в Японию ещё до окончания войны. А о чём этот роман? Смогу ли я сделать к нему иллюстрации?
Они всё ещё стояли на земляном полу. Девушка открыла свою сумку и достала рукопись. Онодзаки вновь обратил внимание на её пышные локоны и наконец прочитал её имя на полученной визитной карточке.
— Фирма Etoile. Госпожа Банко, не правда ли? Мория.
— Я произношу своё имя как Томоко.
Онодзаки неправильно произнёс китайский иероглиф, означающий «товарищ». В эти дни, когда Онодзаки сильно выпивал, он забывал обо всём, что происходило раньше, и имя Томоко Мория не вызвало у него никаких ассоциаций.
— А вы мне позволите прочитать рукопись? Она очень длинная?
— Только тридцать страниц.
— Я прочитаю её и скажу, готов ли я сделать рисунки к ней. Раньше я довольно часто иллюстрировал книги. Полагаю, что за это платят так же мало, как и тогда.
Томоко пришла в некоторое замешательство, и её лицо приобрело пшеничный цвет, что только подчёркивало её молодость и чистоту.
— О, я вернусь сейчас в редакцию и узнаю.
— В этом нет необходимости. — Художник махнул рукой. — Дело не в деньгах. Я только хотел сказать, что я не собираюсь стать профессиональным иллюстратором. Может, я и выгляжу бедным, на самом деле я миллионер, один из новых дзайбацу. Поэтому я, естественно, не могу тратить своё время на банальные рисунки. Однако вы ведь сказали, что речь идёт о Малакке. Но я всё же должен прочитать эту рукопись, чтобы решить, могу ли я взяться за эту работу. Вы подождёте здесь или предпочитаете пойти погулять?
— Если вы не возражаете, я подожду здесь.
— Я не могу проводить вас в мою студию. Но отсюда открывается хороший вид. Подожди минутку, я достану вам стул.
Он зашёл в конторку управляющего и принёс грубо сколоченный стул.
— Пол здесь грязный, похоже, люди чистят о него свою обувь. Поставьте лучше стул под вишнёвое дерево.
Томоко так и поступила, думая, как странно молодым выглядит художник, несмотря на свои седые волосы.
Усадив Томоко под сакурой, сам Онодзаки примостился удобно на лестнице и, разложив рукопись на коленях, начал читать её вслух, предложение за предложением как монолог. Томоко смотрела на ветки сакуры над её головой, но внутри её раздирал смех, который она с трудом сдерживала.
— Мм-Малакка…
Она повернулась так, чтобы не видеть его, но небольшой смешок так и вырывался из неё. Она кусала свои губы, пытаясь всеми силами остановить его, однако рука, держащая сумку на коленях, продолжала дрожать. Вот уж, действительно, смех молодых невозможно остановить.
Художник продолжал читать, не обращая внимания на Томоко, и периодически в зависимости от абзаца изменял интонацию своего голоса. Вдруг его голос перестал звучать, и некоторое время он читал про себя. Затем он ударил по странице сжатым кулаком и закричал:
— Он не прав, не прав! Малакка совсем не такая. Он лгун! Возможно, он и был в Малакке, но её не видел. Ложь, сплошная ложь! — И он запустил руку в свои длинные белые волосы.
Поведение Онодзаки было наполовину разыгранным спектаклем в хорошем смысле слова, ибо, не пытаясь кого-либо обмануть, он безмерно преувеличивал мелкие погрешности и подчёркивал свою реакцию широкими театральными жестами, стараясь таким образом разнообразить свою скучную ежедневную рутину. Конечно, это в значительной степени зависело от того, с кем он имел дело. Театральная игра на одних действовала, а на других нет.
