Горму вспомнилось дерево с повешенными. Старый посадник истово продолжал, словно был рад возможности выговориться:
– На шестидесяти ладьях пришли. Гонец из-за Лещина острова их на собаках по берегу опередил, так что ждали мы незваных гостей, стража на стенах, и у камнеметов, мосты подняли, из посада народ кто разбежался, кто за стены спрятался. Но что нас настигло, такой лютой кручины не ждали… В ночи, их ладьи у берегового льда встали. Зима мягкая, озеро почти не замерзло. Я на Тайничной башне стоял, с Векшем, вторым старым посадником. Стоим мы у трубы зрительной, весла в ладьях считаем. Вдруг в одной ладье свет зажегся, навий, багровый, будто вовсе и не свет…
– Пары развели, – кивнул Кнур.
– И она без весел и паруса на Стрелочную башню пошла, напрямую через лед-склянку. С тех пор, как башню построили, озеро поднялось. В давешние годы, как был я молодой, башня на камне стояла, а стар стал, вода прямо до стен дошла. Вот ладья о стену башни и ударилась. И только от удара по дереву треск пошел, башню громом поразило, да не с неба, а будто из-под воды, через ладью, так что та в щепки разлетелась. Тут же вторая ладья, тоже с навьим огнем, за первой вослед, и снова, едва башни достигла, гром с молнией из-под озера грянул, а вместе с ним, весь первый ярус башни на части рассыпался, и саженей тридцать стены. От молнии да от каменьев раскаленных пожары пошли. Тут все остатние ладьи пошли к пролому. Камнеметчики с Тайничной да Раскатной башен четыре или пять смогли утопить. Кабы Стрелочная башня еще стояла, ни одному татю до стен не добраться бы, только та башня, да камнемет, да камнеметчики, да Томило посадник уж по всему городу горелыми кусками раскиданы были. Первые пять ладей рядом к пролому подошли, весла сняли, поверх камней да огня положили, и Ерманарекова ватага прямо по ним, как по сходням, пустилась. Еще четыре ладьи весла осушили, между первыми пятью встали, все канатами перевязались, остальные ладьи за ними впритык, мечи да секиры наголо, да по кораблям тоже в город. А в городе стражи никого – все на стенах! Плоскиня Волегостич, тысяцкий, с отрядом с Раскатной башни первый их успел встретить. Ерманарека на бой вызвал. Только пока он с Ерманареком бился, почти вся нуитская ватага уже по городу разбрелась. В слоновнике ворота подожгли, два слона там было, от огня обезумели, один до Воротной башни добежал, ворота вынес…
Горм переглянулся с Кнуром, потом еще раз подивился на сорванные с петель дубовые створки, окованные железными полосами в руку толщиной, и переломанную надвое затворную балку в два обхвата.
– Второй в озеро бросился. Плоскиня храбро бился, но Ерманарек ему сперва щит топором расщепил, а следующим же ударом правое плечо разрубил почти до пояса. Как раз к концу поединка, наша ватага с Тайничной башни подоспела, ино мы первые копья в Ерманарековых лиходеев бросили, нуиты, что раньше в город вбежали, сзади на нас насели. Безносу через щеку нёбо копьем проткнули, Векшу Ерманарек сам голову срубил, а меня его ватажник так топором по шлему огрел, что последний глузд едва насовсем не отлетел, – старый посадник снял сильно подпаленную шапку с почерневшими остатками то ли куньей, то ли собольей оторочки, и показал шишку размером с кулак.
– Даждь позорути, – Круто прислонил булаву к стене рядом с совней, снял варежки, и пальцами легко пробежал по голове старика. – Цел череп. Дублий еси, старче!
Горм вполголоса спросил Кнура:
– Ты понимаешь, что он говорит?
– Местами.
– Он вообще по-венедски говорит?
– Если он по-венедски говорит, то я на Само, – Кнур пожал плечами.
– Эн уско синуа[52], – прошептал Горм.
– Ах так? Синула сопули хоусуиса, – прошипел в ответ Кнур.
– Сопули? Хейкко… Виттуйен кевят йа кирпиен такаталви, – злорадно шепнул Горм.
Кнур почесал в затылке. Тем временем, Селимир учтиво, но твердо отстранил Круто:
– Не трать время на старика, цел череп, не цел, сто десять лет мне, могу уже и помереть. Иди от башни прямо через Загородский Конец, перед Свароговым капищем направо поверни. Там чертог Свентаны, в нем раненые, обгорелые, дыма надышавшиеся, молодые совсем, и дети.
– Реснота. Ключим еси, Селимирче, – Круто встал, в пояс поклонился перед Селимиром, подобрал булаву, и пошел обратно к коню.
– Нет, если б он на Само говорил, мы б куда больше понимали. Да, виттуйен – это что? – шепнул Кнур.
– Это куда кирпиен наведываются по большим праздникам, – разъяснил Горм.
– Мог бы и сам, поди, догадаться…
– Обрящете мя во Свентанином чертоге! – знахарь сгреб с саней короб со снадобьями, ткнул дубину в седельную сумку, запрыгнул в седло, вдавил пятки сапог коню в бока, и ускакал, чуть не сбив Безноса.
– Селимир свет Радилович, а дальше что было? – спросила Найдена.
– Дальше? Безнос вот вытащил меня из под кучи трупов, да в подвале под горелыми хоромами купеческими спрятал, пока Йормунрек да его шиши город на поток и разорение пускали. Всех мужей почти перебили, много жен, дев, да детей угнали. Внучка моя Смеяна пропала – не то свезли, не то сгорела. Свитки сожгли, капища разорили, с чуда Сварогова о змие золото сорвали, медь с крыш – и ту своротили. Два дня город грабили, на третий в ладьи сели и ушли. Кто жив остался, вышли из погребов да из леса, стали убитых хоронить.
– Селимир-посадник, ты еще про мертвого бога говорил, – напомнил Горм.
– То совсем лихое дело. С Йормунреком дроттар[53] пришел, слепой, а будто все видит, с вороном говорящим. Молнию из-под озера вызвал. Он же Йормунреку велел на Раскатной башне перевешать всю посадникову семью, до детей малых, с конями, собаками, свиньями, и коровой. Сказал, что это жертва Одину.
– Так загрыз же Одина Фенрир-волчище, и воронов его сожрал? Мы как раз недавно все это вспоминали, – возмутился Горм.
– Загрыз. Но дроттар сказал, его сыновья, Видар и Вали, отнесли тело Одина к ясеню Иггдрасиль, и там повесили. Девятьсот лет Один на ясене висел, пока ростки Иггдрасиля не вросли в его тело. Так древесная кора выросла на месте горла, что Фенрир-волк разорвал. Кора выросла, Один встал, и увидел, что все его забыли, и боги, что пережили Рагнарёк, и смертные. И даже его сыновья. Была у него еще одна обида на одного из сыновей, но какая – я не знаю, сам с дроттаром я не говорил, сперва в беспамятстве лежал, а потом прятался.
– А кто говорил с ним? – ввернул сын ярла.
– Кто с ним говорил, почти все мертвы. Одну старуху он в живых оставил, жрицу Мары.
– А как зовут ее? И кого жрицу?
– Никак не зовут, и незачем. Мара – старая богиня, мало кто ее помнит. Когда-то, говорят, мост между явью и навью стерегла. Теперь ей одни змеи служат, да еще вот одна старуха без имени. Когда та старуха умирает, другая старуха тело первой обмывает, эту воду пьет, имя свое забывает, да начинает Маре служить, – старик закашлялся.
– Тьфу! Без этого жуть до чего полезного знания про старух и воду мы бы, поди, и обошлись, – отметил Кнур и еще раз сплюнул.
– Выпей пивка, Селимир Радилович, – Найдена протянула старому посаднику мех, вытаскивая затычку.
Тот сделал добрый глоток и передал мех обратно. Поймав взгляд Безноса, Найдена протянула мех и ему. Подкрепленный последним пивом, сваренным Барсуком, Селимир продолжал:
– Дроттар все рассказал старухе, и велел, чтоб та другим передала. Осерчал Один и на богов, и на смертных, что его забыли. Тысячу лет готовил он месть богам, что Рагнарёк пережили, и одного за другим, всех их поубивал. Своих собственных сыновей – первыми. А теперь в Круг Земной вернулся, пришел ему черед смертных наказать. Кто всех других богов отверг и ему служить начал, тому он дает тайное знание. А за него требует жертв – повешенных или задушенных.
– А как же Кром, Яросвет, Собака? – снова возмутился Горм.
– Иди в город, говори со старухой. Я посадником был, не ведуном. Старуха твердит: «О́дин оди́н,» – и понимай как хочешь. Безнос, ты к этому меху присосался, что овод к лосю…
Река Меларизо текла с юго-востока на северо-запад. Она была названа в честь мифической реки, по преданию, протекавшей через плодородную долину, в устье которой стоял волшебной красоты город, построенный таинственным народом брадиэфеков за два эона до нынешнего. Новая река Меларизо впадала в море немного к северу от мыса, прикрывавшего от волн и холодных ветров залив Мойридио, и в ее устье была только небольшая рыбацкая гавань. Воды южной Меларизо тоже питали щедрую почву, на которой до Кеймаэона росли финиковые пальмы, оливковые деревья, и виноград, и где даже в гибельные времена родились рожь и голубика в достаточном количестве, чтобы прокормить пару деревень. В пяти днях пути от моря, над рекой на невысокой скале с плоской вершиной стояли развалины чертога. Согласно молве, когда-то он принадлежал пасианаксу, багряному гегемону, чей шаг сотрясает твердь, и был полон чудес – стеклянные окна шириной во всю стену, фонтаны, бассейн с всегда теплой водой, волшебные шары, своим светом превращавшие ночь в день. Местные жители время от времени расчищали бассейн, и вода в нем и вправду круглый год была теплой. Ни окон, ни фонтанов, ни шаров, естественно, не осталось, и по записям, медленно превращавшимся в труху в одном из архивов Лимен Мойридио, на самом деле чертог был построен элефантархом – начальником небольшого подразделения боевых слонов. Чуть поодаль от скалы, но тоже в виду реки, стоял аулион – большой одноэтажный дом, построенный по периметру прямоугольного двора, и крытый черепицей, где раньше жили смотритель, садовники, и прочая челядь. В течение последних ста с чем-то лет, этот аулион был вторым летним дворцом багряной династии, что, как говорили схоласты, представляло печальное свидетельство низости ее падения. Схоласты намеренно забывали, что на протяжении нескольких предшествовавших столетий, у багряной династии вообще не было ни одного летнего дворца.
