человек, который может выиграть у ипподрома, может делать все, чего его душа пожелает. он должен обладать характером, знаниями, отстраненностью. но даже с этими качествами заезды круты, особенно, когда тебя ждет счет за квартиру, а язык твоей пробляди вывалился изо рта от нехватки пива. это капканы за капканами за капканами. бывают дни. когда случается все невозможное. как-то они запустили по 50 к одному в первом заезде, 100 к одному – во втором и завершили день с 18 к одному в последнем заезде. когда пытаешься наскрести песо заплатить хозяину за квартиру, а также за картошку и яйца, после такого дня не хочешь, а почувствуешь себя имбецилом.
но если приходишь на следующий день, тебе подбрасывают шесть или семь вполне разумных победителей по нормальной цене. так постоянно бывает, только большинство не возвращается. тут требуется терпение, это трудная работа: думать нужно. это поле боя, а тебя может контузить. я как-то раз увидел там одного своего друга: взгляд остекленевший, весь выбит. день уже клонился к концу, формуляр был нормальный, но все как-то пролетело мимо него, и мне было ясно, что ставил он чересчур много, только чтобы выкарабкаться. он прошел мимо меня, не соображая, где вообще находится. я наблюдал за ним. он зашел прямиком в женский сральник. там завопили, и он выскочил. как раз то, что было нужно. это его вышибло, и он преспокойно захватил победителя в следующем заезде. но я бы не советовал такую систему всем неудачникам.
и смех там есть, и печаль. один старый приятель подошел как-то ко мне.
– Буковски, – сказал он очень серьезно, – я хочу выиграть у лошадок прежде, чем умру.
волосы у него седые, совершенно седые, зубы выпали, и я мог разглядеть в нем себя лет через 15-20, если доживу.
– мне нравится шестая, – сказал он.
– удачи, – пожелал ему я.
и он выбрал жмурика, как обычно. безмазового фаворита, выигравшего всего один заезд из 15 стартов в том году. у общественных гандикапперов эта лошадь тоже наверху была. она выиграла 88,000 долларов в ПРОШЛОМ году. самое лучшее время. я поставил десять на победителя на Мисс Похотливый Город, победителя девяти заездов в этом году. Мисс Похотливый Город оплачивалась 4/1, безмазовый пришел последним.
старик снова подбежал ко мне, весь в ярости:
– какого дьявола! Парадные Тряпки бежал 2:01 и 1/5 в последний раз, и его бьет кобыла с 2:02 и 1/5! эту лавочку вообще пора закрыть!
он колотит по своей программке, рычит на меня. лицо у него так побагровело, что похоже на солнечный ожог. я отхожу от него, иду к окошечку кассы и получаю свою наличку.
когда я добираюсь до дому, в ящике лежит один журнал, КУЗНЕЦ[21], который пародирует стиль моей прозы, и другой журнал, ШЕСТИДЕСЯТЫЕ, который пародирует мой поэтический стиль.
писанина? а это еще что такое, к чертовой матери? кого-то волнует или злит моя писанина. я оглядываюсь – ну, точно: в комнате стоит пишущая машинка. я – какой-то писатель, там существует другой мир – маневров, надувательства, групп и методов.
я пускаю теплую воду, залезаю в ванну, открываю пиво, открываю скаковый формуляр. звонит телефон. пускай звонит. для меня (для вас-то, может, и нет)
сегодня слишком жарко – как ебаться, так и выслушивать какого-нибудь малозначительного поэтишку. у Хемингуэя были свои преимущества. а мне дайте конскую задницу – она доберется туда первой.
РОЖДЕНИЕ, ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ОДНОЙ ПОДПОЛЬНОЙ ГАЗЕТЕНКИ
Сначала дома у Джона Хайанса встречались довольно часто, и я обычно заявлялся под газом, поэтому не очень много помню о зачатии Раскрытой Пизды, подпольной газетенки, и мне только много позже рассказали, что там произошло. Или, скорее, чего я натворил.
Хайанс:
– Ты сказал, что вычистишь сейчас всех отсюда, а начнешь с парня в кресле-инвалидке. Потом он заплакал, а народ стал расходиться. Ты ударил парня по голове бутылкой.
Черри (жена Хайанса):
– Ты отказывался уходить и выпил целую квинту виски, а также твердил, что выебешь меня, прислонив к книжному шкафу.
– И выеб?
– Нет.
– Ах, тогда в следующий раз.
Хайанс:
– Слушай, Буковски, мы тут пытаемся сорганизоваться, а ты только приходишь и все крушишь. Ты – самый мерзкий пьянчуга, которого я в жизни видел!
– Ладно, с меня хватит. На хуй. Кому нужны газеты?
– Нет, мы хотим, чтобы ты делал колонку. Мы тебя считаем лучшим писателем в Лос-Анжелесе.
Я поднял стакан:
– Да это, ебаный в рот, оскорбление! Я сюда не оскорбления слушать пришел!
– Ладно, тогда, может быть, ты лучший писатель в Калифорнии.
– Ну вот, опять! По-прежнему меня оскорбляют!
– Как бы то ни было, мы хотим, чтобы ты делал колонку.
– Я – поэт.
– Какая разница – поэзия, проза?
– Поэзия говорит слишком много за слишком короткое время; проза говорит слишком мало и занимает слишком много.
– Нам нужна колонка в Раскрытую Пизду.
– Наливайте, и я с вами играю.
Хайанс налил. Я вступил в игру. Допил и пошел к себе в трущобный двор, размышляя о том, какую ошибку совершаю. Мне почти полтинник, а ебусь с этими длинноволосыми бородатыми сопляками. Ох, Господи, ништяк, папаша, ох ништяк!
Война – говно. Война – ад. Ёбть, так не воюй тогда. Я уже пятьдесят лет это знаю. Меня это так уже не возбуждает. О, и про дурь не забудьте. Про шмаль.
Ништяк, крошка!
У себя я нашел пинту, выпил, плюс четыре банки пива, и написал первую колонку.
Про трехсотфунтовую блядину, которую я как-то выеб в Филадельфии. Хорошая колонка получилась. Я исправил опечатки, сдрочил и лег спать…
Началось все в нижнем этаже двухэтажного дома, который снимали Хайансы. Возникли какие-то полудурочные добровольцы, затея была новой, и все от нее торчали, кроме меня. Я всё пристреливался к бабам на предмет задницы, но все они выглядели и вели себя одинаково – всем по девятнадцать лет, грязно-блондинистые, маленькие жопки, крошечные титьки, деловые, дуровые и, в каком-то смысле, чванливые, толком и не зная, с чего. Когда бы я ни возлагал на них свои пьяные лапы, они реагировали весьма прохладно. Весьма.
– Слушай, Дедуля, нам хочется, чтобы ты только одну штуку поднимал северовьетнамский флаг!
– А-а, из твоей пизды, наверное, все равно воняет.
– Ох, так ты в самом деле грязный старик! Ты в самом деле… такой отвратительный!
И они отходили прочь, покачивая у меня перед носом этими своими аппетитными яблочками ягодиц, а в руках держа – вместо моей славной лиловой головки – статью какого-нибудь малолетки про то, как легавые трясут на Сансет-Стрипе пацанов и отбирают у них батончики “Бэби Рут”. Вот я какой – величайший из живущих на свете поэтов после Одена, а даже собаку в очко вдуть не могу…
Газета слишком распухала. Или же Черри начинала сипятиться, что я валяюсь на диване бухой и пожираю глазами ее пятилетнюю дочурку. Еще хуже стало тогда, когда дочурка начала забираться мне на колени, елозить там, заглядывая мне в лицо, и говорить:
– Ты мне нравишься, Буковски. Поговори со мной. Давай я тебе еще Пиво принесу, Буковски.
– Давай скорее, лапонька!
Черри:
– Слушай, Буковски, старый ты развратник…
– Черри, дети меня любят. Что я с этим сделаю?
Малышка, Заза, вбегала в комнату с пивом и снова лезла ко мне на колени. Я открывал банку.
– Ты мне нравишься, Буковски, расскажи мне сказку.
– Ладно, лапонька. Жили-были, значит, один старик и одна миленькая маленькая девочка, и заблудились они однажды вместе в лесу…
Черри:
– Слушай, старый развратник…
– Та-та, Черри, у тебя в голове действительно грязные мысли…
Черри побежала наверх искать Хайанса, который в это время срал.
– Джо, Джо, мы должны вывезти эту газету отсюда! Я не шучу!..
Они нашли незанятое здание сразу же, два этажа, и как-то в полночь, допивая портвейн, я подсвечивал фонариком Джо, пока тот взламывал телефонный щиток на стене дома и переключал провода, чтобы можно было, не платя, поставить себе отводные трубки. Примерно в это же время вторая в Л.А. подпольная газета обвинила Джо в том, что он украл второй экземпляр их подписного листа.
Разумеется, я знал, что у Джо есть и своя мораль, и принципы, и идеалы – именно поэтому он ушел из крупной городской газеты. Именно поэтому он бросил и вторую подпольную газету. Джо был чем-то вроде Христа. Еще бы.
– Держи фонарик ровнее, – сказал он…
Утром у меня зазвонил телефон. То был мой приятель Монго, Гигант Вечного Торча.
– Хэнк?
– Ну?
– Ко мне Черри вчера ночью заходила.
– Ну?
– У нее был этот подписной лист. Она очень нервничала. Хотела, чтобы я его спрятал. Сказала, что Дженсен вышел на след. Я его спрятал в подвале, под пачкой набросков, которые Джимми-Карлик рисовал индийской тушью, пока не умер.
– Ты ее трахнул?
– Зачем? В ней одни кости. Эти ее ребра бы меня на ломтики располосовали, пока я бы ебся.
