Через сутки мы очнулись в кровати её подруги, уехавшей в Штаты, ключ от квартиры которой всегда был у неё в кармане. Она разодрала мне в кровь спину, но когда я услышал от неё про Клыка, я понял, что разодрана в кровь моя душа. Она сказала, что мы должны срочно бежать, потому что Клык найдёт нас и убьёт. Что она знает, где спрятаться. Что там нас никто не найдёт. Я слушал и не слышал её, просто делал всё, что она просила. Так мы оказались за городом в доме с заколоченными окнами, в котором из мебели имелся только венский граммофон начала прошлого века с парой пластинок. Ещё на втором этаже стояла крутейшая мраморная ванна на львиных ножках и висели зеркало, водогрей и бойлер. Дом построили для цыганского барона, но ни отремонтировать его до конца, ни въехать в него он не успел, так как погиб со всей семьёй на героиновой войне. Только граммофон, чей-то подарок на новоселье, и успел завезти. Мы любились сутками, без устали, прямо на деревянном, пахнущем смолой полу, не обращая внимания на занозы, и никак не могли утолить взаимный голод. При этом чувство обычного голода утратилось, равно как и все остальные чувства, кроме всепоглощающей любви. Мы боялись отпустить друг друга хоть на минуту и даже в импровизированный туалет, которым стала ванна, ходили вместе. Утром и днём нас заливало светом через щели в досках окон щедрое летнее солнце, а ночью через эти щели к нам заглядывали в гости холодные звёзды. Мы не могли расстаться. Расставание стало для нас страшнее смерти. Она шептала мне, что не хочет жить без меня. Я вторил ей. Не помню, кто придумал и предложил это сделать. Не важно. Тогда нам казалось, что мы нашли единственный верный выход. Нас всё равно убьют. И жить друг без друга мы не сможем. Мы разбили зеркало, чтобы нас никто не видел. Потом легли в ванну, наполнили её холодной водой, которая тут же нагрелась и чуть не закипела от наших пылающих тел. Потом мы перерезали осколками зеркала друг другу вены на обеих руках. Занялись любовью, а когда кончили, обнялись и стали смотреть, как жизнь уходит из нас розовой водой, переливающейся из ванной тонкими струйками. Мы умирали, глядя в глаза смерти, глядя в глаза друг другу. В её карих, широко открытых глазах прыгали чёртики. Моя любовь улыбалась мне на прощание. Страшно не было. Единственное, чего я боялся, — показать ей, что я боюсь умирать. Больше ничего не помню.
Отец. Как он нас нашёл? Даже Клык не смог. А он смог. Найти и спасти меня. Отдать мне свою кровь. Но не пережить то, что он увидел. Позора. Меня его друзья-сотрудники отвезли и спрятали в областной психиатрической больничке, где добрые врачи приняли и откачали придурка-суицидника. Отца спасти не смогли. Он умер той же ночью от обширного инфаркта. Оксану тоже не спасли. Мою любовь звали Оксаной. Она умерла. А меня звали Данилой. Даном. А теперь зовут Дэном. Денисом Орловым. Дан Задунайский умер. Умер для всех. Пропал без вести. Исчез навсегда. Вместе с Оксаной. Моя семья уехала из родного города, опасаясь мести Клыка. У меня даже нет их адреса. Я очень скучаю по ним. А они даже не знают, что я жив. Отец. Только после его смерти я понял, как любил его. Жестокого, закрытого, грузного. Любил вопреки. Мне нет прощения. Никого не вернуть. Ни отца, ни Оксану. Утрату не восполнить. Вины не искупить. С семьёй я смогу увидеться только после смерти Клыка. Я знаю, что папины друзья работают над этой проблемой. Но захотят ли они, мои самые близкие люди, увидеть меня? И смогу ли я глядеть им в глаза? Боюсь, что нет. Когда через пару месяцев врачам удалось вывести меня из глухой депрессии, друг отца передал мне мою часть наследства и новый паспорт. Российский паспорт. Я поехал в холодный и медленный Питер, чтобы утопиться навсегда в его северном уютном болоте. Со времён записи альбома прошло три года, но в Северной Пальмире ничего не изменилось. Те же тусы, те же ветры, та же вечная тоска по солнышку. Идеальный город, чтобы начать новую жизнь. Про Дана и его группу я не хотел даже думать. Дэну хватило отцовских денег, чтобы снять квартирку на год и выучиться на татуировщика. Учиться Дэну приходилось в основном на себе, поэтому моё тело с ног до головы покрылось рисунками. С каждой новой татушкой я всё дальше уходил от Дана. Вот только от боли никуда не уйти. И от снов, где снова и снова смеются карие искристые глаза. И я просыпаюсь в холодном поту. А Оксана не просыпается. Она не смогла жить без меня. А я смог. Без неё. И без себя. У меня даже радужки фальшивые — потому что никто не должен узнать в брутальном усатом бородатом татуировщике звезду украинского «М-tv» шестилетней давности. Шапка, надвинутая до глаз, тёмные очки — это Дэн. А если всё-таки случится форс-мажор, есть пара заготовленных фраз.
— Простите, но Вы обознались. Такое бывает. Да, мне уже неоднократно говорили. Нет, я никогда не слышал о такой группе. Хохлы? Надо же. Извините, я спешу.
Не хочу хвастаться, но за три года я стал одним из лучших мастеров в Питере. Вхожу в десятку вместе с такими мастодонтами, как Бардадим и Кредит. Работой обеспечен. В тату-культуру погружён с головой. Я даже нашёл способ заглушать постоянно гложущую меня боль, когда увлёкся подвесом. Нашёл форточку, которая открывается непросто, но в ней всегда есть свежий воздух для меня.
Самый главный и запоминающийся в подвесе — первый раз. Три года назад у меня денег было негусто, а подвес стоил денег. И вот во время январской «Татусы» звонит мне один приятель и говорит: хочешь подвеситься? Конечно хочу, только бабок нема. Фигня, говорит, у нас тут один чел всё оплатил, а сам отказался. Так что будешь висеть на халяву. Народ хочет зрелищ. Приходи скорее. Я не пошёл — побежал. Хотя очень волновался. На «Татусе» все пьяные, весёлые, а фиг ли — Новый год. Один я ходил с серьёзной миной — настраивался. Мне было очень страшно. Главное в подвесе — психологическая подготовка, нужно максимально расслабиться, успокоиться, а самое тяжёлое — не допустить в себя панику, суметь переступить границу в мозгу, которая не даёт тебе расслабиться перед подвесом. Прокололи меня тогда не слишком удачно. Самый первый крюк, он всегда самый болезненный. А крайний правый крюк мне вообще криво поставили — он мне всю дорогу подмышку тянул. Пока пятнадцать минут ходил с крюками по клубу, смотрел на тех, кто висит. Ребята висели, как котята. Так себе впечатление. Человек, чуждый нашей субкультуре, увидит только вандализм и никогда не решится на подвес. Может, это и хорошо. Вообще, основная масса молодёжи на подвес идёт, чтобы потом выложить фотки «вконтакте». Мне же он был просто необходим. Я считал подвес ритуалом для духовного успокоения, для новых открытий в мозгу. И правда ведь — открылась там форточка, щёлкнуло что-то и открылось. Но сначала — боль и крайне неприятные ощущения, когда меня потянули вверх. В момент, когда ноги оторвались от пола, вспышка в голове, и сразу же туда хлынул поток абсолютно неконтролируемых эмоций и воспоминаний: и счастливые глаза матери, и восхищённые глаза брата, и счастье, и секс, и я на сцене, и Оксана, и невероятный сгусток необъяснимых чувств. Боль ушла куда-то вниз, мне казалось, что я сжал её в кулак и не выпускаю. Три дня после первого подвеса с моего лица не сходила счастливая улыбка. Таким я себя помню, только когда первый раз ездил с семьёй на море. С тех пор я фанат и апологет подвеса.
Мне хватило ума разрезать язык, чтобы сплит скрыл мой украинский акцент. Мне хватило ума не пойти на концерт своей группы, которая, как ни странно, жива и даже приезжала прошлым летом в Питер. Мне не хватило ума не влюбиться снова. Я боюсь любить. Но ещё больше боюсь показаться трусом и поэтому признался ей во всём, как только стало невыносимо носить любовь в переполненном сердце. Я выплеснул признание и теперь боюсь, что зря. Но я знаю, она такая же, как и я. В ней тоже есть тайна. Она тоже страдает. Она обречена вечно жить со своей болью, не в силах что-либо исправить. Она такая же, как я, только лучше. Она никого не убивала. Она чудесная. На свете всегда есть человек, которому больнее, чем тебе. Как только я её увидел, понял, что она именно такой человек. И я могу ей помочь. И может быть, смогу спасти свою загубленную душу. Моя Кити! Моё спасение! Взъерошенный воробушек с серыми добрыми глазами и острым умом. В лужицах её серых глаз спит боль. Хрупкая красавица, пережившая трагедию и не подпускающая никого к своему сердцу. Слишком высока планка потерянной любви. Кити — трогательная. Мне всё время хочется её потрогать, чтобы убедиться, что она мне не снится. Она обижена жизнью и тоже боится любить. Я так хочу быть ей нужным. Просто быть рядом, согреть, спасти. А вместо этого подвесил её на крюках. Думал, что подвес ей поможет, как мне. Боюсь, что ошибся. Боюсь, что потерял её. Боюсь, что она поймёт, какой я трус.
Думаете, что вы теперь всё обо мне знаете? Ни черта вы обо мне не знаете. Знайте одно — я люблю Кити и никому не дам её обидеть. Даже себе.
