Если бы ты не изолировал в себе все области, отвечающие за чувства, экстраполяцию и прогнозирование, то ты бы, возможно, и порадовался тому, что застрял в этом месте, времени и ситуации, где тебя никто не сможет потревожить без дела, преклонения и докуки. Но, не обладая абсолютной полнотой сведений, интуитивными механизмами и внепространственным восприятием, ты бы неминуемо бы ошибся.
Правда, что дальнейшее пережитое тоже невозможно забыть?
Ты стоял, но не было расстояний для тебя. Пожелай ты, и ты бы оказался там, где захотел. Пожелай снова, и тебя бы там не стало. Пожелай еще раз – и ты был вы во всех местах разом, будучи в каждом из них самим собой, цельным и неделимым. Тебя пронизывали ветры частиц, полей и мыслей. Тебя колыхали волны земных, солнечных и галактических приливов, отливов и энерговоротов. Тебя освещали туманные блики, исходившие из призрачных тел копошащихся, мастурбирующих и дремлющих зеков, тебе светили искорки, которыми лучилась плоть общительных, трудолюбивых и беспринципных хозобозников, тебя озаряли ядрышки, что были сутью тел строгих, ответственных и бездумных вертухаев, тебе сияли мощные прожекторы, воплощенные в играющих в глубокомыслие, профанирующих мудрость и отступившихся от принципов Паханов и представителей администрации тюрьмы. Но самый броский, притягательный и мерзкий свет излучал Папа.
Но тебя, возложившего на себя обет, схиму и вериги за теми рамками, что являло собой это узилище, практически не тревожило, что творилось у него внутри, с тобой и его жителями. И лишь твоё тело, живущее в тебе, вне тебя и в дружбе с тобой, как-то поддерживало своё существование, откликалось лишь на то немногое, что могло его потревожить и, отражая, запечатлевая и архивируя все детали, нюансы и стансы, того, что случалось тут везде, всегда и повсеместно. Мимо его внимания, распределенного по всем закоулкам, камерам и дворам застенка, не проходило, не миновало и не скрывалось ничего: ни как бесконечно мастурбировали арестанты, сбрасывая своё семя в губчатые, лапчатые и крапчатые матрасы, как маршировали вертухаи, верхом на созданиях из тюремного зоопарка, как обслуживали всех арестантов хозобозники, как собирались на большой совет у Папы Паханы, решая вопрос первостепенной, важности, второстепенной роли и третьестепенной эпохальности: что делать вообще, в частностях и с тобой?
– Завистники, отщепенцы, недоброжелатели и помощники мои! Кто поможет мне понять, отчего, зачем, почему и как случилось, что нет среди вас, нас, их и здесь Пахана хозобоза?
Твоё тело воспринимало, впечатывало и запоминало, как на этот вопрос между Паханами начался лихорадочный обмен мыслями, словами и фразами, не имеющими ни отношения, ни уношения, ни касательства к поставленной Папой проблеме, как мечутся дрозофилы не знавшие вольного полета, если встряхнуть банку со слоем агара, в котором жили их личинки, или как хаотично падают, сгорая, метеоры из нескольких радиантов.
– Нет, и не было среди нас такого!
Так решили Паханы и Папа, недовольный, сердитый и потускневший встал.
– Тогда становитесь в круг, овал, эллипс и замкнутый контур!
Поспешая, толкаясь и недоумевая, Паханы исполнив приказ, просьбу и требование, возбудили свои гениталии и вставили их в задницы впередистоящих. Делая медленные шаги, акты и колебания, Паханы, сужая радиус образованной своими телами фигуры, всё глубже проникали своими пенисами в эфемерные тела друг друга. Вскоре головки членов Паханов, находившихся сзади, истончившись, изощрившись и удлинившись, вышли из мочеиспускательных каналов Паханов, что двигались спереди. Постепенно ускоряя шаг на галоп, рысь, и росомаху, Паханы закружились в хороводе, карусели и беге, испуская шумные, протяжные и блаженные вскрики, вздохи и дохи, словно гусеницы непарного шелкопряда, проходящие круг за кругом по шелковинкам, отмечающим их бездумный вояж, или как раскручиваются толстостенные пробирки в центрифуге, разделяя раствор и твёрдые фракции. Их лингамы, становясь вытянутей, тоньше и активнее, начали вращаться, проникая дальше, глубже и сильнее. И, когда енг каждого из Паханов трижды миновал собственный анус, и дошел до того, кто мчался на противоположной, противопоправдивой и противной стороне, по отмашке, свистку и выстрелу Папы, Паханы начали эякулировать. Их сумасшедше, бешено и олигофренично крутящаяся смешанная, перепутанная и ставшая единой семенная жидкость со скоростью света, позора и слуха неслась по каналу, образованному тысячами слоёв проникших один в другой вращающихся членов Паханов, сдерживаемая лишь шальной, буйной и неистовой пляской.
Потрясая членами, складками и ягодицами, будто увенчанный шрамами и достоинством морж-секач плюхает по берегу, чтобы настигнуть никуда не убегающего соперника, или как валятся мешки с песком из внезапно поднявшегося кузова грузовика, Папа приблизился к неистовому кругу Паханов и, соединив все три лингама в единый разящий, наточенный до бритвенной, сабельной и словесной остроты, блистающий слипшимися разноцветными головками енг, единым махом, взмахом и смаком рассёк совокупляющуюся вереницу. Истово, неистово и заискивающе крутящаяся сперма выплеснувшись из отрезанных, укороченных и инстинктивно сокращенных членов, присяжных и заседателей собралась в веретеновидный сгусток, комок и коржик. Нитки, проводки и сростки внимания, интереса и безучастия Паханов наматывались на их совместную эякуляцию, тормозили, замедляли и останавливали ее. И когда кружение остановилось, Перед Паханами и Папой оказался Пахан хозобоза, то же самый, что раньше, прежде и впредь, но не навсегда.
– Теперь, когда вы в полном составе, кворуме, форуме и единстве, вы вынесете вердикт, протокол, заключение и вывод. Осужденный нами Содом Капустин – постыдная клякса, помарка, опечатка и пятно на нашей репутации, славе, борьбе и победах. Он приговорён к страданию, но не страдает. Он принужден к немоте, но разговаривает. Его пытаются обмануть, но сами поддаются его надувательствам. Его пробуют повысить, но вместо этого унижаются сами. Он приспособился не приспосабливаясь. Он выжил, не цепляясь за жизнь. Его расплюснули, но он остался целым. Его пробуют на вкус, но оказываются его блюдами.
Вы считаете, что Содом Капустин твердый орешек, косточка, задачка и камушек. Но все, что его не уничтожит сразу, сделает его слабее. Все, что его не убьёт сейчас, убьёт его позже. Всё, что не расщепит его ныне, расколет его потом. Всё, что не выкорчует его разум, выжжет его постепенно!
Из-за софита, светившего Паханам из Папы, из-за складок кожи, жира и прозрачной плоти, из-за пустого несгораемого шкафа, он достал, как наездник выпрастывает трубчатый яйцеклад, чтобы поразить им личинку древоточца, скрывающуюся в толще древесины, или расщепленное от удара молнии дерево раскрывает свою сердцевину и из неё со звоном вываливаются сплавленные монеты, похороненные много лет назад в глубоком дупле, титанических размеров, обводов и бронебойности пенис. Твое тело сгруппировалось, не шевеля ни единым членом, конечностью и органом. Паханы, с недоверием, переверием и приветливостью смотрели, озирали и насаживались своими анусами на такое орудие, пешку и мортиру, пропуская его сквозь себя, создавая из себя щит, делая из своих тел ускоритель уничтожающего гнева, водобоязни и ксенофобии Папы.
Сосредоточившись, сконцентрировавшись и расслабившись, Папа выбросил из четвертого лингама бомбу бурой спермы, немедленно разлетевшийся по всем направлениям, которых не существовало, по всем уклонам, которых не было и по всем линиям, которые были замкнутыми на себя спиралями. Прожигая, плавя, поглощая всё, всех и всякого, встретившегося на ее пути, вопросе и задании, коричневая семенная жидкость искала тебя, мечтающая, призванная и созданная исключительно для твоего поражения.
Только твоего тела, с запертым внутри самого себя тобой уже не было нигде, кроме одного места – спермоиспускательного канала четвертого фаллоса Папы. И когда группирующиеся в шрапнель, пули и снаряды, капли, брызги и волны иссекающей все живое, мертвое и непонятное жидкости устремились обратно, как улетавший в далёкие страны на зимовку аист безошибочно находит своё прошлогоднее гнездовище, или как шарик на резинке, отлетев, насколько ему позволяло растяжение, опрометью летит к своей дощечке, твоё тело, впервопях, второпях и втретьепях отбросив как приманку свои пальцы, обнаружило себя там, где только что его не было, сперма Папы вернулась к нему и моментально до дыр, каверн и невосстановимой ржавчины источила погибельный его орган, взаимоуничтожаясь со всеми оставленными тобой следами, признаками и отметинами твоего пребывания.
– Терзайте его! Мстите ему! Топчите его! Рвите его!
Папа, тешился, нянчился и обнимался с выщербленным, откромсанным и истекающим эфиром четвертым своим пенисом, из которого постепенно, периодически и исподволь выпадали твои полые, порожние и загодя лишенные силы пальцы, изолированные спермой Папы от реальности, наблюдения и взаимодействия. Прижимая его к груди, животу и лбу, Папа носился со своим бывшим членом по стенам, колоннам и портьерам, как с писаной торбой, повапленным гробом и убитыми надеждами, целуя, лобзая и тщетно прикладывая его к месту произрастания.
