многие годы эта коллекция едва бы заключила в себе десяток образов, ввергающих меня в немоту восхищения; но то и являет исключительность этих девочек, исключительность их красоты – их было так мало. И да, я был к ним пристрастен: с ними я чувствовал нечто большее, чем обычную радость от игры с детьми – я испытывал эстетическое удовольствие. Я будто бы обнимал в чарующей ласке небесный космический дух. Прикасался устами к самому блаженству… к самой его сути…
Как-то сюда, к кондитерской, наведывался и другой торгаш. По-видимому, плотник или краснодеревщик, потому что его товаром были самодельные, деревянные, разделочные доски. Он меня удивлял. Не своим видом (хотя его придурочная улыбочка пришибленного настораживала и была неприятной до того, что от нее просто невозможно было оторвать взгляд); странно было как раз таки то, что он продавал эти самые доски. По крайней мере, для меня. В моей голове постоянно крутился вопрос, окупается ли то время, что он проводит стоя перед своим импровизированным лотком (то был раскладной стульчик) с руками, сцепленными за спиной, болтая о том, о сём с продавцами кур и рыбы? Надо полагать, что нет, поскольку вскоре его не стало передо мной наблюдаться.
Но эта сволочная душонка запомнилась мне надолго.
Как-то, увидев впервые, как я играю с детьми: обнимаю их, кручу, – он, уссыкаясь от сознания себя великим хохмачом, ехидно воскликнул: «Ха-ха, смотри-ка, а он любитель детишек-то!»
Затем, спустя сколь-то дней, мне захотелось погладить собаку, которая подпрыгивала до меня из интереса к таковой удивительной невидали, громадной и рыжей (хотя… ей было наверняка наплевать на мой цвет, так как все собаки дальтоники). Но как бы то ни было, когда я начал с ней заигрывать, тот клоун-рукодельник снова, ухохатываясь, бросил: «Ха, он ещё и к собакам лезет!»
А потом, когда я закончил играть с группой детей и когда те разбрелись по домам, он подошёл ко мне вплотную. «Детей любишь..?» – спросил он омерзительным шёпотком, пытаясь заглянуть хомяку в пасть и разглядеть в ней моё лицо. И что-то мне подсказывало, что подразумеваемое им в конце слово было словом «трахать».
От его взгляда меня передёрнуло. Раньше мне было его жалко, невзрачного торговца, чей товар никому не был нужен; одинокого неудачника. Но с этими словами он мне опротивел. Стал мерзок, как гнилая вонь из чьего-нибудь нечищеного рта.
В школе, на каких-нибудь очередных дурацких спортивных соревнованиях, когда девочки-гимнастки из младших классов выступали со своими акробатическими номерами под безвкусную музыку, я заглядывался не на них и не на их выступления, не на яркие, сверкающие наряды, а на их мясистые упругие промежности, туго стянутые между ног костюмами. Я пытался разглядеть те колдовские очертания – игру светотени, – которые бы щедро обрисовали для меня образ их, этих девочек, больших половых губ, так тщательно мною высматриваемый…
Это мне было известно давно, моё это предрасположение к такому недугу, как прогрессирующий сексоголизм. Но слова того ублюдочного извращенца, сраного строгальщика, который, уверен, растлил в своём затхлом воображении добрую часть всех им виданных за жизнь детей, да и собак тоже, если уж на то пошло, – его слова оскорбили, осквернили благородство моей игры с детьми, моих обрядовых танцев, святость самого меня, облачённого в одежды пророка; одним своим взглядом, взглядом грязной, смердящей гиены, он опошлил духовность мою и маленьких моих агнцев! Он, это олицетворение мирового извращения, аллегория мастурбирующего одиночества и брошенности, затворник, бороздящий просторы порно-сайтов, – моё отражение… мой доппельгангер; та чёрная, склизкая, приставучая мерзость… которая не даёт покоя никому в этом мире. И о которой часто хочется просто забыть. Или хочется ею возгордиться.
Мой друг любит повторять, что все мы – педофилы, садисты и извращенцы, воры, убийцы и истязатели – и отличаемся мы друг от друга лишь уровнем самоконтроля и самоограничения.
… Я пытаюсь их всех догнать, а они, визжа и хохоча, бросаются от меня врассыпную. Поймав же кого-нибудь, я его щекочу и потом отпускаю, и всё начинается снова: беготня и затем щекотка, во время которой дети гибкими ужиками вьются в моих объятьях.
«Ох, Хомячок, как я рада, что ты пришёл…»
Вспоминаю я эти проявления беспредельной, детской, девичьей любви в благодарность мне за незабываемые секунды помутнения младенческого её сознания в момент того, как я с ней вращался, даря ей эти мгновения транса в восшествии её души к сакральности мироздания…
«Ой, небо кружится!»
Запрокинув голову назад, закатывая глазки, часто моргая, восклицает эта маленькая девочка, испуганно сжавшись и напрягшись у меня на руках.
«Как здорово с тобой, друг!»
Говорит она, эта девочка, несмело стоя предо мной, покачиваясь от этой карусели (в далёком прошлом, в один из знойных летних дней), и мне хочется плакать. Просто так. Потому лишь, что меня любят такой чистой, невинной любовью…
В то время, как я со всеми ними дурачусь и играю, щекоча их и обнимая, в моих ушах барабанные перепонки резонируют от бушующих волн, сообщая моему головному мозгу звуки: музыку, слова – свирепствующие, злобные, с хищным оскалом, воспалёнными дёснами и с пеной, стекающей с губ…
I hate my life and I hate you,
I hate my wife and her boyfriend, too!
I hate to hate and I hate that,
I hate my life so very bad,
I hate my kids, never thought
That I'd praise abort!
Ревёт гитарный риф, барабаны долбят на фоне, а солист щедро сыплет ненавистью в злобном самообожании, щедро изливая из себя всю желчь и смуту, накопившуюся и вскипевшую в его чадящем нутре.
Забавно, не правда ли, во время игры с детьми прослушивать воспевания абортов, хвалу им. Глядеть на лучащиеся лица ребятни, слышать их смех сквозь тяжёлый рок, голосящий невоздержанно о кровавых убийствах нерождённых младенцев посредством щипцов, отламывающих, отрывающих от них части их тел в утробе непутёвых самок…
Однако порой это бывает гуманней. Как бы то кроваво ни выглядело на операционном столе хирурга: все эти лилово-красные ошмётки, похожие на куриные потроха; выдернутые, непринуждённо оторванные ручки и ножки, исковерканные, с остатками сухожилий, болтающимися, как сопли… а в довершение: голова этого истерзанного существа, маленькая, ущербная, деформированная, смятая под нажимом щипцов доктора; красная голова гуманоида, нечто из темноты, склизкое и мокрое, лежащее на серебристом медицинском металле в кучке прочих костей и мяса.
… Девочки лучше мальчиков. Они умнее. Они добры и дружелюбны. Они красивы. Тогда как мальчики – сущие выродки, бешенные шавки, которым лишь бы что сломать или искалечить. Эти сучьи выблядки
