— НЕ ОБЗЫВАЙ МЕНЯ ПСИХОМ УБЛЮДОЧНЫМ! САМ ПСИХ УБЛЮДОЧНЫЙ! — взмолился я, хватая робинзонскую пепельницу в виде лапы гориллььи грозно оной размахивая.
— ПСИХ УБЛЮДОЧНЫЙ! — задумчиво вступил в беседу Робинзон и тоже отправил в полет по- 4 лупустую бутылку, которая изящно изрыгнула пенную дугу в разделяющем нас пространстве. Я поспешил быстро пригнуться, но быстро у меня не вышло, и четверть пинты брызнуло прямо на меня.
— СРЫНЬ! — рявкнул я и тут же иссяк. Все вокруг поплыло в черно-черно-черно-черно-фиоле-тово-фиолетово-красных цветах, и потом я очухался; Моркемб и Робинзон продолжали валяться на диване.
— Жопа с ручкой! — возмущался я, — Меня ж, блядь, чуть не убило. Тогда что будет?
— Бля, проехали, ты, пизда с ушами, — отвечал Моркемб, — Все, типа, живы, по крайней мере, сегодня.
— Все нормально, но…, — загадочно подытожил Робинзон.
— Все нормально, но! ВСЕ НОРМАЛЬНО, НО! Что ты, ебть, пытаешься утверждать этим «все нормально, но»?
— Ыыыыыыйй…., — махнул ладошкой Робинзон, пустил слюни и заснул.
— Между прочим, что там у тебя? — спросил Моркемб беззлобно, просто интересуясь, — Ты ничего не хочешь нам сказать?
— Да не, ничего такого, чувак, слушай, я себе расскажу, что я знаю… Ебать-копать, тут, в общем… и теперь я считаю, мне надо сделать кое-что. Бля!
Я вытащил спальный мешок и кинул им в Робинзона. Он был ярко-желтой расцветки, будто его выстирали в яичном креме. Потом я пошел к буфету за виски, видя, что с пивом у нас все. Вернувшись, я обнаружил, что Моркемб отправился наверх дрыхнуть, тут я хлебнул вискаря и решил последовать его примеру. Что и было сделано.
* * *
Наутро было утро5, а я стоял на кухне и смешивал «Эндрюз»6.
Искрящиеся и шипящие соли освежили мне пасть, успокоили желудок и скоренько вздбодри-ли весь организм. Тысячи крошечных булькающих пузырьков-булек мгновенно и бодро оживили меня. Я заглянул в гостиную и распахнул окно на зимнюю улицу. В дверь вошел Моркемб.
— Приветик! — провозгласил он.
— Что хорошего слышно? — ответствовал я.
Я последовал за ним на кухню. Он достал из холодильника пакет с хлебом, понюхал пару кусков, скривился и засунул их в тостер.
— Мне повидать гнома… — неожиданно проговорил я и отправился в самую маленькую комнату дома
Там было темно, лампочка болталась в паутине. Я плотно закрыл дверь и задвинул щеколду. Она двигалась плохо, но закрыть получилось. Затем стянул штаны и трусы, присел, механически нашаривая бумагу и снимая очки, чтоб лучше сосредоточится. Ковер под необутыми ногами казался сырым. Сохранившаяся на одном из его углов этикетка сообщала, что когда-то он имел цвет «осенней листвы», который теперь превратился в серо-зеленый из-за зарослей грибков плесени, кустившихся за фарфоровым углом и простиравшимися оттуда, словно непобедимая Сахара, наступающая на безымянную египетскую деревушку. Я поместил свое туловище на стульчак, расслабился, и мысли, образно говоря, потекли. Я ощущал себя неким богом, парящим в облаках где-то на высоте тысячи футов над громадной пустыней. Как вдруг прямо из-под борта выползло странное насекомое. Очень похожее на мокрицу, но с щетинистыми лапками, ползущее на манер гусеницы по бесконечной кучерявой спирали. Длиной оно было дюйма четыре, однако фантазии исказили мое зрительное восприятие, и мне оно показалось длинной в несколько тысяч футов и прозрачным. Я различал его внутренности и все прочее. Ббббрррррр! Что-то со мной явно не то! Я попытался переключиться на реальность, но почувствовал, как кровь яростно пульсирует в висках. Мне показалось, что вена на лбу готова лопнуть и забрызгать обои красными потеками. Обои раньше были оранжевыми. Какой психопат станет оклеивать сортир ярко-оранжевыми обоями? Лендлорд — таков ответ.
Во влажной темноте сортира я различал следующие обнадеживающие звуки, сообщающие о том, что Моркемб возвращается в гостиную и выбирает запись: мычанье и хмыканье, пока он рылся в своей обширной фонотеке панк-рока; характерный свист и бумажный шорох, когда он вытащил «The Chosen One»; хррусть! вищвшсго виды проигрывателя, когда его старый подагрический рычажок склонился над поверхностью пластинки; гит! иглы, касающейся винила, и ббзжжжж бжззззз бжжзззр! когда пошла первая дорожка. Я расслабился, пернул и с удовольствием почувствовал, как урина начала свой долгий путь по уретре. Тут меня неожиданно шарахнуло ударной волной Iggy and the Stooges «Raw Power». Какая музыка, просто обосраться! Моркемб был хорошим товарищем. Первый трек «Search and Destroy» грохнул в тот самый момент, когда хлынула моча. Я, будучи необрезанным, никогда не отодвигал крайнюю плоть, предпочитая созерцать переливчатые интерферограммы, появляющиеся в тонкой плоскости жидкости в момент выброса из скомканной кожи. Стоило теплому желтому потоку пойти на убыль, как я почувствовал первые признаки расслабления в сфинктере, а затем мягко обжигающее ощущение, возвещающее о поносной лавине. Stooges заиграли «Gimme Danger», и… вот оно… еессссстпть… хлынуло! Газы, жидкость и твердое тело вперемешку, убедительное доказательство наличия трех состояний материи, как о том свидетельствует весь пищеварительный процесс. Но только я напрягся, чтобы произвести вторую лавину, как появилось знакомое ощущение на кончике носа… теплых капель. Я перенапрягся, и из носа пошла кровь, как оно обычно со мной случается. Я цапнул сортирный рулон, но опоздал, и здоровая капля красиво шлепнулась на пол, в результате чего я заинтересовался многочисленными бурыми кляксами, оставшиеся от прошлых такого рода оказий. После этого инцидента концентрация у меня рассеялась, я расслабил анус, и ягодицы мои испачкались в жидковатых фекалиях. Я вздохнул, a Stooges грянули «Your Pretty Face Is Going To Hell» (первое название: «Hard To Beat»). На этой песне я всякий раз спрашивал себя, зачем упоминать первоначальное название, ежели оно того не стоит. Вот и сейчас задумался над этим. Я поднес салфетку к кровяще-муся хоботу и сжал переносицу, и таким манером с легкостью выгнал из кишок остатки отходов. Когда я закончил, кровь остановилась. Я кинул салфетку под ноги и занялся подтиркой. Stooges исполняли «Penetration», что было очень к месту, так как я очень щепетилен в плане подтирки жопы, и мне в этом деле свойственно перебарщивать. Первая бумажка так обпоносилась, что я даже на нее не взглянул; вторая тоже не ахти: осталось жирное оливково-зеленое пятно; но зато третьей я себя скорее наждачил, нежели подтирал, и, в конце концов, затолкал ее в себя, невзирая на зудящий зад. Я слышал, как в соседней комнате Моркемб встал, перевернул пластинку, пошла заглавная «Raw Power», и он прибавил звук. Сил я точно не пожалел: сначала красные крапинки на буро-зеленом, потом красного больше, чем зеленого, и, наконец, один красный, и задача выполнена. Нда, подтерся я на славу. Больно, конечно, но как говорил наш начальник скаутов, раз кровь не идет, значит грязно. Потом я надел очки, натянул трусы и штаны, застегнул ширинку и ремень, отодвинул щеколду, выключил свет и перед уходом второй раз проверил ширинку.
— Прямо тяжесть с души! — провозгласил я.
— Прикрой, бля, ебаную дверь, вонючий урод! — завопил Моркемб, — Ну и вонища!
— Гыыыы! — ответствовал я и закрыл дверь.
Потом присел, чтобы в заднице все устаканилось, пока я буду слушать оставшиеся на пластинке песни, то есть «I Need Somebody», «Shake Appeal» и «Death Trip» Моркемб, Робинзон и я жили в квартире над индийской забегаловкой «Бас-ти-Тандур», где продавали самые знаменитые в городе обеды на вынос. Она удачно располагалась в самом знаменитом квартале. Напротив нас на Кросс-Стрит находилась мясная лавка, сама по себе ничего особенного, правда, каждый понедельник в пять утра вороны сходили с ума, когда разгружали вагоны оптовиков. Куда примечательней была квартира над лавкой, где местный педераст якобы совершил свои жуткие мерзости. Однажды утром мы наблюдали, как его вытаскивали мусора, но ничего такого, все очень культурно. В соседней с ним квартире работал Старый Добрый Английский Курортный Бордель, и Моркемб рассказывал, что однажды раз наблюдал, как оттуда выходила пара амбалов с обрезами, но я за все время только увидел на подоконниках их небольшую коллекцию сувениров из Бендорма7: ослы в сомбреро, графины с крышкой в виде монахов и прочее в том же духе. Восточнее в пятидесяти ярдах раскинулась площадь Норфолк-Сквер, славящаяся крытой автобусной остановкой, этакой Меккой бездомной алкашни и стринг-доггеров8.
По утрам вокруг нее частенько валялись свиньи, какие-нибудь синяки, давшие ночью дуба от гипотермии, но иногда еще от того, что их смачным старомодным манером чикнули по горлу. Южнее нас, в конце улице, ведущей к морю, находился «Железный Гомосек», куда народ ходил за пиздюлями, что было несколько странно, поскольку паб вроде бы не из крутых. Улица называлась Ва-терлоо-стрит9, была знаменита набатными колоколами, кошачьими концертами, отчаянными выходками, эманациями, нагноениями, шарманками, нажираловами, эякуляциями, какафониями10, шумом, мастурбациями, окостенениями, панкуш-ными трелями, клаксонами, какашками, движуха-ми, приступами рвоты, виски, недетскими фильмами, вагинами и эфиром. Ночь напролет… и, как правило, весь следующий день.
