Однажды, когда родители Вики уехали на дачу, она пригласила меня в гости. Викина семья жила в просторной трехкомнатной квартире на Смоленской. Папа ее был известным московским адвокатом, а мама преподавала иврит в одной из московских еврейских школ. Квартира была со вкусом обставлена дорогой антикварной мебелью, в гостиной стоял домашний кинотеатр.
— Так вот на что тратятся деньги, украденные у русского народа!
— Хватит, ты опять хочешь поссориться, иди лучше есть. — донесся с кухни Викин голос.
Мы основательно поели различных деликатесов, обнаруженных в холодильнике. На кухне, в рамках висели два фото похожих друг на друга носатых мужчин с грустными глазами.
— Прадед мой и его брат. Прадед был репрессирован по «делу врачей», а его брата немцы убили в Бабьем Яре. — перехватив мой взгляд, объяснила Вика.
— Мой прадед тоже погиб на войне, под Сталинградом. А дед дошел до Берлина. Он сыном полка был.
— Как же ты можешь после этого делать себе свастику на груди и читать эти свои нацистские книжонки?!
— Величайшая трагедия Европы в том, что Сталин и Гитлер не сумели договориться. И англосаксы не без участия твоего богоизбранного народца столкнули две великих нации, нанеся мощнейший удар по их генофонду! И потом, в составе войск вермахта и СС сражались почти полтора миллиона русских, чьи семьи пострадали от коммунизма, да и в Бабьем Яре всю кровавую работу хохляцкие полицаи выполняли! А свастика — это символ солнца, ведь европейцы до принятия христианства исповедовали солярные культы. И то, что нацисты запороли этот символ, еще ничего не значит. Ты же носишь звезду Давида, хотя для миллионов палестинцев этот знак является символом смерти и лишений! А знаку свастики тысячи лет, и он является древним сакральным символом индуизма, буддизма и других ведических религий, да он даже в православии есть!
В ответ на мою тираду Вика хмуро промолчала.
— Ладно, прости меня, я не хотел тебя обидеть, но ты же знаешь насколько это для меня важно!
— О.К. замяли. — Вика поставила посуду в мойку, и мы пошли в ее комнату. Как всегда после ссор (эта была лишь слабой тенью того, что мы устраивали обычно), мы с сумасшедшей страстью упали в объятья друг друга. Вика расстегнула мои штаны и, как бешеная, начала обрабатывать мой хуй. В пылу безудержного сношения мы не услышали звука открываемой двери. В этот раз Викины родители решили вернуться пораньше. Картина, представшая их глазам, не могла придти к ним и в самом страшном сне: их дочь, стоящая раком, и я, лысый, со свастикой на груди и ку-клукс-клановцем на плече, отчаянно засаживающий Вике. Викин папа, оказавшийся маленьким похожим на Аристотеля Онассиса, толстячком, резко побагровел и, схватив за руку маму, очень похожую на саму Вику, с грохотом выбежал из комнаты.
— Блядь, вот дерьмо! — Вика разом соскочила с моего члена. — Тебе лучше, как ты и сам, наверное, понимаешь уйти, а вот мне предстоит нечто такое, по сравнению, с чем Хиросима с Нагасаки — буря в стакане воды. — Вика спешно накинула на себя халатик и быстро скользнула за дверь.
Я оперативно оделся и пулей побежал к входной двери. Уходя, я слышал вопли Викиного папы:
— Как ты смеешь, два твоих прадеда были замучены этими гоями! Такой хороший мальчик, Давидик полгода за тобой ухаживал, а ты над ним только издевалась! И вот, привела в дом нациста, да из-за этой свастики, что у него на груди, нас тысячами отправляли в печи! Сука ты последняя! Всю нашу семью опозорила! Все, забираю из института документы и, на следующей же неделе отправлю тебя к тете Соне в Хайфу!
В ответ на это Вика, что-то ответила ему тихим переходящим в нервный шепот голосом. По себе я знал, что такой голос означает крайнюю степень раздражения. А характер у Вики был не подарок.
После Викиных слов папа вообще перешел на нечленораздельный визг, и я поспешил покинуть территорию вражеского лагеря.
Вечером, часов в десять раздался звонок в мою дверь. На пороге стояла Вика с двумя спортивными сумками.
— Меня из дома выгнали, можно у тебя пожить? — виновато и устало спросила она.
— Конечно. Места хватит, вдвоем веселее. Что дома совсем пиздец?
— Да, меня поставили перед выбором или на год уехать на перевоспитание к родственникам в Израиль или уйти из дома. Мой папа упрямый, если что-то решил его никто не переубедит, но я такая же, в него пошла.
— Ну что ж, поживем гражданским браком, где наша и ваша не пропадала.
Вика, молча, пошла, разбирать сумки в комнату.
— Это я самое необходимое собрала, за остальным позже заеду. У тебя похавать что-нибудь есть?
— Макароны, сосиски, пиво, овощи.
— Решил сегодня по деликатесам вдарить? Я в ванную пойду, после мытья чего-нибудь нам приготовлю, надо же, в конце концов, отпраздновать мое первое волевое решение.
С этими словами, накинув на себя мой старый махровый халат, Вика пошлепала в ванную. Только я прилег на диван с бутылкой кефира, как раздался звонок в дверь. Кого там еще несет?
— Кто там?
— Открывай партайгеноссе! Пришли твои белые камрады, пива чешского принесли. — раздался за дверью голос Пса, моего старого друга по нашей группировке. Да, кому Вику показывать не стоило так это ему. Веселый парень, Пес, был самым яростным антисемитом из всех моих знакомых. Его отца, талантливого ученого, в свое время серьезно подставил один еврейский профессор, присвоивший себе результаты его научных изысканий. После чего Пес питал ко всем иудеям почти животную ненависть.
— Держи, братан, — сказал Пес и протянул мне ящик «Старопрамена». — Позырим Лигу чемпионов, сегодня «Селтик» с турками играет. Надеюсь, шотландцы впердолят черножопым. Закусь-то у тебя найдется?
— Конечно, проходи, старик.
— О, да ты как-никак с дамой? — спросил Пес, увидев Викины шмотки, раскиданные в беспорядке по дивану. — Кто эта пышногрудая Валькирия на этот раз?
— Да так, есть девушки в русских селениях.
— Или в еврейских кибуцах. — я обернулся, на внезапно ставший резким и сухим, голос Пса.
— Что?
— Виктория Моисеевна Кацнельсон. — Пес держал в руках Викин паспорт, валявшийся на столе.
— Да это девочка заехала татуху сделать…
— И привезла для этого две сумки вещей! Не темни, ты что ебешься с жидовкой?
— Да, именно этим он и занимается последние пару месяцев! — я услышал за спиной Викин голос.
Мы с Псом обернулись. В дверях стояла в полураспахнутом халате Вика, на ее мокрую грудь свисал золотой магендовид. Лицо девушки пылало.
— Гони эту суку на хуй! Из-за таких, как она, гниют в тюрьмах и окопах миллионы наших белых братьев. Ты совсем что ли ебнулся, друг! — перешел на визг Пес. — Спишь с этой тварью! Разок засадить ради интереса кавказке или даже нигерше, это одно, но съезжаться и встречаться серьезно, тем более с жидовкой, опомнись! Где твоя расовая гордость?!
— А если он меня любит, а я его? Тебя волнует счастье друга? Ты хочешь, чтобы он любил и был любимым? — неожиданно спокойно сказала Вика.
— Счастье с тобой?! Да я за него тебя щас кончу, я тебе напомню Бухенвальд с Дахау, пархатая гадина! — Пес стал угрожающе приближаться к Вике.
Я встал у него на пути.
— Уйди друг, для тебя стараюсь, щас я ее вышвырну, и будем смотреть футбол. — Пес через меня попытался схватить, неподвижно стоявшую в дверях Вику за горло. Я с силой отпихнул его от себя и ударил правым хуком в челюсть. Пес схватился за лицо и с грохотом упал на пол. Снизу истерично забарабанили по батарее соседи. Пес резко вскочил на ноги, с его подбородка сбегала струйка крови. Я заслонил собой Вику и встал в боевую стойку.
— Дай пройти. Ладно, живите, любите, но бритым тебе, дружок больше не быть, уж я тебя пропиарю как следует! Предатель! — с этими словами Пес толкнул меня плечом и пошел к входной двери. Я закрыл за ним и вернулся в комнату. Вика сидела на диване, подвернув под себя смуглые ноги, и тупо смотрела MTV. Я откупорил и залпом выпил бутылку Псовского пива.
— Все, теперь мы оба сожгли все мосты и оказались на бетонном необитаемом острове, в полной блокаде… Не надо было нам тогда оставаться одним, сделала бы я татуировку и уехала… — бормотала себе под нос моя евреечка.
Я подошел к ней и рывком содрал с ее тела свой халат. Как переспелые дыни вывалились мне навстречу Викины груди. Я тупо на них посмотрел и, схватив руками, крепко сжал. Затем я достал свой эрегированный детородный орган и, развернув Вику к себе задом, поставил ее на четыре точки. Резко и сильно я вошел в нее сзади.
— Не надо, так не хочу, мне больно. — зашептала Вика, но я ничего не слушал, я трахал ее так, будто хотел заколоть своим хуем насмерть. Вика только глухо постанывала. Через минут десять бешеной гонки я кончил и так же молча вышел из нее. Вика повернула ко мне свое заплаканное лицо.
— Ну, что доволен? Сорвал свою злобу? Изнасиловал еврейскую сучку?
