— Хорошо–то как! — пробормотала она, когда умная тварь села на задние лапы и сплясала непристойнейший кордакс[14] на ее брюхе, раздутом восьмимесячным младенцем. (Поди, от верблюда, — прошептал Архиепископ, — поживем–увидим.) Поскольку танец, безусловно, оцененный по достоинству, не привел к мгновенному повторному оргазму, хряка осенила блестящая мысль. Он взял табличку с надписью Копрофил. С восторженным воплем будущая мамаша взмолилась, чтобы он вел себя как можно грязнее. Хряк повиновался. Из его мокрого поца с головокружительной скоростью хлынула горячая, пенистая, тугая струя зеленоватой мочи, а из его розовой сраки полились крахмалистые полужидкие фекалии, которые ассоциируются у нас с помойной диетой.
Вонь стояла нестерпимая. Минуты бежали стремительно, а непревзойденный мочевой пузырь нечистого животного семитов и мусульман непрерывно извергал журчащие ручьи. В жадном рту девчушки пенились и вскипали перехлестывающие валы, поскольку ее горло, как она ни старалась (а она изо всех сил пыталась заглотнуть побольше этой слизкой гадости, заметно расширяя просвет), — горло ее оставалось слишком узким для устрашающего потока мочи, которым ее потчевал чересчур услужливый любовник. Ее минжа тоже переливалась через края чемпионского табурета.
— Всю часовню затопили, — прошептал Архиепископ. — Теперь придется проводить дополнительное собрание в сраке.
Разумеется, эта возвышенная девушка сосредоточилась теперь на указанной части тела. Благодаря своему несравненному дару всасывания, которым после многолетней практики и в силу некой врожденной склонности овладела ее прямая кишка, девчурка проглотила бóльшую часть фекалий, ну а всякие неучтенные пустячки застряли в ее пышных и курчавых лобковых волосах. Я не смог сдержать бурный восторг, и мой шип–во–плоти прорвал гульфик: пуговицы были пришиты небрежно, ибо матушка моя чрезмерно распалялась, когда я робко лизал ей случайно оголившийся клитор, а потому не уделяла пристального внимания куда менее пленительным швейным занятиям. Вцепившись в его упругое достоинство, я заорал:
— Дай мне эту жопенцию, о свинья из свиней! Надрессированное животное показало карточку: Чью?
Передо мною встала дилемма. Разумеется, я имел в виду девичью, но, сказав об этом теперь, оскорбил бы и, возможно, даже разъярил того, к кому питал глубокое почтение. С другой стороны, оказав ему благосклонность, я лишил бы себя величайшего удовольствия вылизать говнодырку леди. Так что я вновь пустился на хитрость. Глаза у девушки по–прежнему щипало от едкой урины ее четвероногого друга, и с достаточной уверенностью в своей безнаказанности я указал на собственный шанкр и табличку Мазохист. Хряк подобрал с пола концертино. С глубокой тоской и грустью заиграл он Слишком поздно, или слишком рано, косясь на книжную полку, где стоял трактат о сифилисе: совсем уж явное указание, что единственным доказательством излечения служит повторная инфекция.
Но в Архиепископе проснулось тщеславие: он заметил, что я утратил к нему интерес, а это не входило в его планы. Выскочив на арену, он принялся неистово дрочить, с величайшим проворством хватая сгустки спермы, подбрасывая их, как жонглер, и мало–помалу превращая в сплошной ком. Он не угомонился до тех пор, пока не слепил (за сто восемьдесят два оргазма) семь шаров весом около четырех унций каждый, которые весело крутил в воздухе, а затем с безошибочной точностью зашвыривал в обнаженные капустные грядищи своих бесчисленных подружек.
— Вернемся к нашим мемуарам! — вставая, сказал он с грустной доброй улыбкой. — Что за утомительный труд…
CAPITULUM III Бесталанный банан, или Вина винокура
— Мне было годков семь, — продолжил Архиепископ по завершении волнующей интерлюдии, описанной в предыдущей главе, — когда я впервые получил действительное удовлетворение от любовной страсти, которая с тех пор во многом направляла и вдохновляла меня на жизненном пути. Случилось так, что уже несколько дней мои массивные, тяжеленные муде распухали и набухали от той жидкости, которую мы именуем, сын мой (кобель ты этакий!), молофьей. Если верить автоматическим весам на нашем деревенском вокзале, они тянули аж на восемьдесят три фунта четыре унции, и кабы не удивительная крепость моего организма, не обессиленного даже развратом, я был бы обречен разделить незавидную долю самоанца с элефантиазом мошонки и возить слишком щедрые дары природы перед собой на тележке. К счастью, эта крайняя мера не потребовалась, однако, несмотря ни на что, гигантские мешки со спермой доставляли мне немалые неудобства при игре в футбол и т. п. Поглощенный своей бедой, которую скромность не позволяла мне раскрыть даже родителям, я бродил, нежно сжимая заботливыми руками мошну плодовитости, по парку, принадлежавшему одному из наших местных магнатов — знаменитому производителю старого шотландского виски, а также известному среди венериков любителю пирога с баранинкой. Однако мне суждено было сорвать маску с этого негодяя. Как я вскоре выяснил, он был всего лишь потрепанным распутником, членом Общества пройдох и пронырливым аферистом сомнительнейшего пошиба! В лощине одной из его лесистых долин я случайно наткнулся на этого парня, лакавшего из бутылки мерзкое сивушное масло собственного производства в окружении голых блядей, которые развлекались тем, что терпеливо пытались растормошить его сморщенный скакательный сустав. Но все было тщетно! Вялый–вилли этого неумелого кишкодрала лежал мертвым грузом, несмотря на все их усилия, которых они не щадили. Ни одна даже не сходила до ветру, как говорят лошадники. Позже я узнал, что их жалованье целиком зависело от успеха в этом слишком хлопотном деле. Напрасно выставляли они самые соблазнительные части своей анатомии, напрасно их хорошо смазанные руки и губы, жирные от сливочных либо слизистых выделений товарок, сражались с неумолимым арбитражем Натуры: воин застенчиво прятал главу, и ни одно божество не отменяло страшного приказа, изреченного вполхуя: Досюда, и больше ни пяди! Мое собственное древо жизни, как ты догадываешься, вовсе не страдало от подобного бессилия. Шагнув вперед, я продемонстрировал первой леди его сдержанное достоинство. Эта женщина, оказавшая столь большое влияние на мою последующую жизнь, заслуживает отдельной пары слов. Чистокровная негритянка по происхождению, дешевая профура по профессии, необычайно обворожительная и одухотворенная особа по своему воспитанию, сапфистка и хуесоска по своей наклонности и толстый бочонок из–за болезни — в такой отменный пирог с крольчатинкой я еще никогда не вставлял свой ножик. Более шести футов ростом, она была еще шире в талии — во–первых, из–за водянки, а во–вторых, из–за постоянного присутствия в ее матке пожилых джентльменов, безуспешно пытавшихся отыскать там свои головные уборы.
Ее черные, изъязвленные титьки истекали потом и гноем. Они были громадного размера и бесстыдно торчали из грудной клетки. Пупок ее напоминал крысиную нору, и в его складках ползали странные букашки. Ее продолговатый чирей не поддается никакому описанию. Но в интересах моих читательниц я все же рискну, сын мой. Он зиял, подобно кратеру действующего вулкана: из воспаленного, мясистого отверстия сочился непрерывный поток слизи, и, в довершение иллюзии, его увенчивало легкое облачко дыма, без сомнения, оставленное любовными вафлями последнего побывавшего там джентльмена. Лобковые волосы висели клочьями, а кожа казалась искромсанной вшами и ногтями. Но анус компенсировал сей недостаток: говно, прилипшее к волосам, служило для них прекрасным удобрением, так что в некоторых местах они превышали в длину два фута и завивались волной. Но внутри куна таила в себе больше, чем виднелось снаружи. Несмотря на внешнюю необъятность и нескладность, при первом же взгляде на мой юношеский и вовсе небольшой елдачек, она так сильно сжала тиски своей крысиной ловушки, что впоследствии (как ты еще услышишь) мне с величайшим трудом удалось там разместиться. Тебе не придется долго ждать, ибо, возбужденный сладострастным зрелищем, кое она являла, я набросился на нее со своим кляпом, яко голодный и рыкающий лев. Она поймала меня черными волосатыми руками и начала мягко жевать мои нежные губы и тыкать в них массивными буферами. При этом она всячески закрывала мне доступ к своим тайным прелестям. Тщетно я смазывал порог ее святилища своим юным, полужидким младенческим сочком и тщетно кидался, будто брыкающийся конь, на ее мясистого двустворчатого моллюска. Смех остальных бесил меня, и тогда на помощь мне пришла проницательность, которая всегда меня спасала и сделала таким, каков я есть. Я начал колошматить своими висюльками по ее промежности. Пердежная канонада свидетельствовала о мощнейшем утробном волнении, кое моя атака не могла не произвести в водяночных кишках сей леди: ее минутное расслабление, секундная опрометчивая передышка — и звонкий шлепок моего мальчишеского пузика о ее шелудивый венерин холмик возвестил о том, что я воспользовался недосмотром, в котором она раскаялась очень скоро. Но амурная победа досталась мне слишком дорого. Зажатый в тисках гипертрофированного констриктора пизденки, я не мог теперь пошевелить нижней частью тела, а мои отныне бесполезные яйца беспомощно болтались на своем кронштейне. Гнет ее вшивого, но опытного поддувала доставлял мне жуткие мучения: ведь нельзя было даже двинуться, для того чтобы вызвать семяизвержение, на которое я возлагал все надежды. Однако не зря же я учился в Горной школе! (Я думал, вам тогда было не больше семи, — ввернул я, но он, похоже, не расслышал.) Ухватив ее бидоны за сосцы, — что оказалось невероятно удобно, — я начал раскачиваться из стороны в сторону, причем обворожительная, хоть и неученая девчонка даже не подозревала о цели моих действий. Через пару секунд мои увесистые яйца вновь забарабанили по ее уже ослабшему калтычку, а я тем временем собирался с силами перед колоссальным поединком, возбуждаясь от чувственной природы схватки. В конце концов, мне улыбнулась удача: мохнатая муфта ослабила свое мучительное давление, и одним рывком кипящего тапиокового пудинга я спустил добрых восемьдесят фунтов в ее гардеробную, утопив при этом трех ни в чем неповинных престарелых джентльменов и служанку, присматривавшую за их шляпами и тростями. Это намного превышало вместимость леди: внутреннее давление такого количества жидкости уравновесило натиск ее подуставшего индийского каучуконоса, так что я успел не спеша поебаться четырнадцать раз подряд и кинуть еще одну сухопутную палку, на что и рассчитывал изначально. Под восторженные возгласы всего собрания я вынул взмокший банан из ее разверзшейся сальной дырки, а затем, отсалютовав шляпой и карикатурно поклонившись всей честной компании, ретировался. Полагаю, ты признаешь, что я по справедливости снискал себе доспехи на ратном поле.
